Ближе к полуночи я, плюнув на все, отправилась к костру, захватив пару сушенных травок из своих вьюков. Есть отвары, успокаивающие разум. И есть те, что утихомиривают боль. Надо спать, но от усталости и эмоций сон не приходит. Так бывает — но редко.

Любой человек имеет пределы. А я, кем бы ни была в некоторых вопросах все же тоже человек. Пусть и бывший.

Усталость и боль от падений на вершине башни туманили разум. Я никогда не позволю себе отвлечься от дела из-за боли, но после… после все возвращается во сто крат.

Я прикрыла на миг глаза, помешивая начавший булькать котелок. Протянула руку, коснувшись кожей языка огня. Старая игра, нравившаяся мне до того, как погиб отец, а новоявленная наследница рода не начала свою игру в погоне за властью и силой. Игру, закончившуюся кинжалом, объятым Черным Огнем, в спине.

Послышались тихие шаги. Из темноты вынырнул фронде. Остальные уже давно спали поодаль. Здесь, за безопасным кругом камней можно было не выставлять дозор, так что даже ящер, частенько засиживавшийся у костра с клинками под боком, после изматывающих суток уже видел десятый сон. Кажется, они не опасались, что я в ночи перережу им глотки. Все — кроме Витора. Он провел вокруг себя обережную черту.

Смешной. Что мне эта магия?

Эльф явно не намеревался уходить. Просто сел рядом на пятки. Его золотистые глаза светились в темноте.

Огонь почти прогорел, и угли давали совсем немного тепла, но мне не хотелось вытаскивать руку из-под плаща и докидывать новые. Совсем не хотелось.

— Мы отправимся в Первый Город все вместе. Витор верит, что в старой резиденции его ордена найдется что-то обличающее Семерку.

— Или что по дороге он успеет стащить кинжал и смыться.

Фронде усмехнулся.

— Глупость — бросать вызов Фениксу. Тем более такому как ты. История с Семеркой интересна, и я рад, что останусь ее частью. Скажи лучше об ином: ты сожалеешь, что отказалась от предложения рыцаря?

В ночной тишине голос эльфа был мягок и мелодичен. Казалось, спрашивал он из одного любопытства, не более. Словно я — кто-то из его жуков-пауков, совершивший что-то необъяснимое и непонятное.

— Найди себе другой объект для наблюдения.

— Я вполне искренен. К тому же — Арджана и Дианель я знаю много лет. Маг спит, да и он куда менее интересен, чем ты.

— Мне нужно радоваться твоему интересу?

— Я просто подумал, что, быть может, ты захочешь поговорить. Нам нечего делить, и мы, едва закончится эта история, разойдемся в разные стороны и едва ли встретимся хоть когда-нибудь.

— И ты изучаешь меня как явление природы.

Фронде рассмеялся. Без издевки, надеюсь. Эмоции долгоживущих никогда не были для меня до конца понятны.

— Прости. Я думаю, ты понимаешь, что я старше тебя куда сильнее, чем ты старше любого из тех, с кем обычно ходишь плечом к плечу. И ты отличаешься и от нас, долгоживущих, и от любых других встреченных мной равных, которых, признаю, было немного. Ты похожа на крепкий дуб, под сенью которого растут малые деревца. Могучий — но с пустотами внутри и с сердцевиной, страдающей от недуга. Я думал, что ошибся в своих наблюдениях, но сегодня понял, что не так.

— Отлично. Про меня говорили много всего, но вот с деревом сравнивают впервые.

Фронде провел рукой по волосам.

— Я просто подумал, что, может быть, смогу помочь тебе.

— У меня оба глаза на месте, спасибо. И раны уже затянулись. А отвар скоро доварится и без магии.

Мышцы болят, но это пройдет.

— Я не об этом.

Вот же неугомонный… Увидел один раз то, что не предназначалось для его глаз — и теперь вот интересуется.

— А о чем? О предложении наивного рыцаря, которого слишком сильно в юности треснули по голове, что ли?

— Мне казалось что он говорил от чистого сердца.

— Ты признавался совсем недавно, что мало знаешь людей, — отмахнулась я. — И Берт может и говорит то, что на душе, но менее глупой его идея не становится.

— Почему глупой? — не унимался эльф.

Вот же…

— Потому что, — отрезала я.

— Так говорят когда не хотят продолжать разговор. Это тайна?

— Да нет в этом тайны никакой! — вспылила я. Потом продолжила тише: — он вбил себе глупости в голову, семьи так и завел, хотя мог. Придумал что-то себе и поверил в это. И жизнь испортил. А мог своих детей иметь и все прочее. Решил, что мы вдруг вместе можем быть.

— Тебе отвратительны другие люди?

— Да что ты пристал, ну в самом деле?

— Я люблю жизнь. — просто ответил фронде, — во всех проявлениях. И когда я вижу того, кого не понимаю, я хочу понять. Неважно сколько у него ног и зубов.

— А я думала, что ты меня с бревном сравниваешь.

— Не уходи от темы. Ты — жива, чтобы там не считала. Ты, я уверен, и правда могла бы, как закончится эта история с Семеркой, остаться в Госларе и беречь его от сил зла год, два или даже пару десятков. Не думаю, что Владыка Огня бы был против того, что здесь, на границе Леса, будет жить его слуга. И этот рыцарь ведь — не книжник и не пекарь, он и сам с удовольствием путешествовал бы с тобой, реши ты покинуть город. Берт бы принял твое желание помочь Лоаку. И он, и его ученик.

— Оруженосец.

— Что?

— Не ученик — оруженосец.

— Какая разница?

— Оруженосец при посвящении в рыцаре станет безземельным, но дворянином. Наймется куда или имущество чье унаследует — и сможет свой род основывать, скажем.

— Это не важно. Ты опять уходишь от ответа.

Я тяжело вздохнула. Вот же пристал… И не отстанет же ни завтра, ни третьего дня, пока не расскажу. Фронде — как дети, любопытные сверх всякой меры.

— Ладно. Хорошо. В прошлой жизни у меня была семья. Единственного, кто от нее остался, я самолично в Огнь отправила, и за дело. Доступно?

Фронде в лице не изменился, только золотистые глаза чуть поблекли.

— Приношу свои соболезнования.

— Незачем. Я делала то что считала нужным тогда. И делаю то что должна сейчас.

Довольно долго эльф молчал. Потом все-таки спросил:

— Ты никогда не думала о том, что за столько лет защиты мира от зла заработала прощение за прошлые прегрешения?

— Есть вещи, за которые нельзя простить.

Слава Владыкам, на этом фронде угомонился и, посидев еще немного, отправился спать на свою циновку. Оставил меня наедине с разбуженными воспоминаниями, которые давно должны были быть похороненными в глубинах памяти.

Должны были быть — но не были.

Я потянулась, впуская под плащ холодный в этой лесной чаще воздух, и бросила в кострище еще дров. Совсем слабый костерок, за которым я не следила, казалось, почти потух, неспособный справиться с широким бревном, не самым сухим к тому же. Но немного усилий, немного дыма с отвратительным запахом — и дровина все же занялась, как и две остальные.

Я вытянула руку, почти касаясь языков огня. Те, казалось, ластились ко мне.

Нет двух одинаковых костров. Что бы понять это достаточно лишь разжигать пламя то тут, то там, и иметь мудрость наблюдать за его движениями. Каждый костер пожирает то, чем его кормишь, но кое-что остается в кострище, не обращаясь в пепел.

Так и память с нами навсегда.

Некоторые жрецы Фитая верят, что каждый человек не проживает свою жизнь, а сжигает ее — и горит пламенем. И если он сжигает ее в трудах, заботах, любви и радостях, — то пламя греет его и всех, кто рядом, питая чужой огонь и питаясь им. Так даже два огонька способны разжечь костер, который не задуют бури жизни, а уж если огней будет больше…

Но если вместо труда будет одна лишь праздность, вместо заботы — зависть, вместо любви — ненависть, а вместо радости — жажда обладать, то пламя почернеет и начнет калечить огоньки всех вокруг, или сжигая их топливо без остатка, или делая и их такими же черными.

Возможен ли первый вариант? Не знаю, я не находила тому никаких свидетельств.

Возможен ли второй? Я видела его слишком много раз чтобы сомневаться.

Владыка Гослара стоял у окна своего кабинета, смотря на разгорающийся в отдалении рассвет.