Когда я отключил звонок, Катя уже подошла к двери и оглянулась.

— Вы можете следить за мной или за Тимуром. Или вообще поставить слежку за всеми, у кого есть член в этой академии. Но я тоже умею добиваться и получать. Нравится вам это или нет, а я потеряю девственность в этой академии. Я вас не боюсь, хоть запорите меня потом. Я больше не буду с вами целоваться. Я дала вам слово, я его сдержу. Спокойной ночи, Шереметьев.

Снежина развернулась и скрылась за дверью академии.

А я стоял потерянный и злой. Я никогда не должен был пробовать ее губы на вкус. Не должен был узнать, что в Кате мне нечего исправлять. Она чиста.

Но я не жалел об этом.

Это был первый невинный поцелуй в моей жизни. Но теперь я должен поговорить с ее матерью. Я не понимаю, что Екатерина Снежина делает в моей академии для исправления?

ЕКАТЕРИНА

На следующий день Шереметьев вызвал меня к своему кабинету, но внутрь не пустил. Я сидела на диване перед дверью, а мимо меня проходили девушки и парни с нашего курса.

Сердитый рев ректора чуть не вышиб дверь, после того, как туда зашла Алиса.

После ее угроз я не сомневалась, что это она оставила обувную коробку на моей кровати. Но Шереметьев решил быть объективным и провел все утро, устраивая допрос каждому студенту.

Алиса продержалась на допросе несколько минут, а потом призналась во всем. Оказывается Тимур расстался с ней, и она однозначно решила, что это моя вина. А я даже не знала, что они были парой! Между ним и мной ничего не было. Иногда он подмигивал мне, но я даже не отвечала. Это и флиртом назвать нельзя.

Алиса следила за мной и отомстила, как смогла. Хотела напугать дохлой мышью, а ранила куда глубже, чем ожидала.

Я боялась, какое наказание выберет Шереметьев для Алисы. Он не должен был пороть ее. Он мне обещал!

Выдохнула я только тогда, когда появились ее родители. Они должны были забрать ее домой.

Шереметьев выгнал Алису на месяц из академии.

Я испытывала тошнотворное чувство ревности, что ей удалось улизнуть! Это так несправедливо, когда я хотела этого, а получила та, что оскорбила и обидела меня.

Ее родители вышли из кабинета ректора и осторожно посмотрели на меня. Это случилось уже через три дня после обнаружения виновницы.

Ректор тоже вышел, выводя Алису. Они все встали полукругом ко мне, и я поднялась, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Алиса, — Шереметьев сложил руки за спиной, что-то ожидая от отчисленной студентки.

Она подняла на меня взгляд и неохотно пробормотала:

— Кать... Я, — она украдкой взглянула на Шереметьева и вернулась ко мне. — Мой поступок непростителен. Мне очень жаль, что я выместила на тебе свою ревность и боль, но теперь у меня будет сто часов общественных работ, чтобы подумать о своих поступках.

Ничего себе! А Шереметьев не мелочится. Он не только отчислил ее, но и жестоко наказал. Сто часов общественных работ за месяц? Господи, да он садист.

Шереметьев отступил. Мать Алисы вывела дочь из приемной, одарив меня извиняющейся улыбкой. Когда они прошли по коридору и оказались вне зоны слышимости, подошел отец Алисы.

— Екатерина, — он возбужденно провел рукой по волосам, явно нервничая. — Примите наши извинения. И знайте, что это никоим образом не выпад против Снежиных. Если у вас еще остались какие-то претензии, предлагаю их уладить здесь и сейчас. Нет смысла выносить этот инцидент за стены академии. Столько?

— Я не думаю...

— Просто назовите сумму, которая вас устроит. — Мужчина поднял взгляд на нечитаемое выражение лица Шереметьева. — Игорь Александрович не против, чтобы мы уладили этот вопрос.

— Ничего не надо. Обещаю, родители ничего не узнают, — я вздохнула. — Просто держите Алису подальше от меня.

— Спасибо. Что ж… С вами приятно иметь дело. Всего хорошего.

Он торопливо ушел, бормоча что-то себе под нос.

— Вот так в вашей академии улаживают вопросы, Игорь Александрович? — я выгнула бровь. — За все проступки?

Мы смотрели друг на друга несколько платонических секунд, а потом воздух изменился, трансформировался, превратился в горячую минуту голодной близости. Меня захлестнуло жаром, зазудело под формой, а он не подал виду, но и не отвел взгляд.

К черту его напористый зрительный контакт.

— Это как-то не педагогически. Но я не собираюсь… — я попятилась к двери. — Мне вообще лучшей уйти.

Он шагнул за мной, наблюдал тем взглядом, с которым я до боли знакома. Шереметьев думал о нашем поцелуе. Мы оба думали о нем.

Меня целовали несколько раз разные парни, но то, что я испытала прошлой ночью с Шереметьевым, было совсем из другой лиги. Это был мой первый настоящий поцелуй, от которого сгибаются пальцы ног. Душераздирающий поцелуй.

Шереметьев уже в какой-то степени лишил меня девственности. Он все испортил. Потому что теперь мне нужен был только он!

— Шереметьев, — прошептала я сквозь пересохшее горло, — мы же договорились. Ты же не хотел меня…

— Как чувствует себя твоя задница?

— Это моя задница. Пусть чувствует, что хочет, — я взялась за дверную ручку.

От звука его шагов у меня забился пульс. Я быстро открыла дверь, чтобы сбежать, но побег прервала его рука, которая крепко обвила меня за талию, потянув назад, а ладонь прижалась к двери, захлопнув ее.

— Ты не захотел меня, — снова напомнила я и закрыла глаза, ощутив его жар на спине.

— Я и сейчас не хочу, — он провел рукой по моей. — Каждый раз, когда вижу тебя, — его пальцы вцепились в мои бедра, крепко прижимая к его паху. — Я всегда думаю об этом.

Я ощутила его рваное дыхание. Пальцы скользнули по тыльной стороне моих бедер там, где край юбки касался обнаженной кожи.

Я взглянула через плечо на прядь его темных волос, закрывающую лоб, чувственные глаза были полузакрыты потяжелевшими веками.

Его прикосновение трудно назвать лаской. Но пока пальцы скользили вверх к месту между бедрами, каждая точка соприкосновения обжигала пламенем.

Хриплый стон вырвался из его губ, такие восхитительных и злых, что я почувствовала отдачу между ног.

Шереметьев опустился на корточки позади меня.

Боже. Неужели сейчас будет еще один урок искушения от ректора?

Я прижала руки к двери, готовая немедленно закрыть, если кто-то попытается войти. Лучше вообще запереть, чтобы не помешали. Но это была бы полная капитуляция.

А я не хотела его поощрять. Но я не могла и возразить.

Пока Шереметьев утверждает, что не хочет меня, я тоже буду делать вид, что не хочу его.

Кажется, такая тактика с ним более выигрышная.

Он полез под юбку и сжал в кулаке тонкое кружево нижнего белья.

А потом склонил голову и впился зубами в плоть моих ягодиц. Я вскрикнула и зажала рот ладонью, пытаясь заглушить звук. Он снова укусил и тут же поцеловал мою воспаленную на ягодицах кожу. Я не оттолкнула его, не остановила.

Я не могла.

И не хотела.

А он кусал и сосал, кусал и зализывал раны.

Тяжелее всего оказалось вынести его лизание. Когда горячий, влажный, дьявольский язык изучал каждый сантиметр моей кожи от бедра до бедра.

В какой-то момент касания Шереметьева стали слишком откровенными. Он задел кружево между ягодицами, а я сжалась и заныла, не понимая, что сильнее испытываю, возбуждение или стыд.

Шереметьев не торопился. Он скользнул носом между моих ягодиц, и я почувствовала его дыхание там, Но он спустился еще ниже.

— Что ты делаешь? — я дрожала, а сердце колотилось.

Он вдохнул. Глубоко.

— Хочу почувствовать тебя.

Сжимая руками мои бедра и зарывшись носом между ног, он нюхал мою промежность через трусики.

Я должна была остановить его. Должна была сопротивляться, но продолжала стоять, чувствовать пульс в неприличном месте о его прикосновений и бессовестно мокнуть.

Это было самое лучшее, что я когда-либо испытывала.

Шеремеьев медленно поднялся, позволяя кончикам своих пальцев подниматься по моим ногам от икр до колен к бедрам. Когда он поднялся сзади меня, то еще раз сжал мне ягодицы, как будто ничего не мог с собой поделать. И отпустил…