На этот раз предстоял путь по суше, но и он сулил не меньше опасностей. Однако, судя по всему, Бог все еще хранил реликвию, а значит — и короля Франции. Чтобы не подвергаться риску, сопровождавшие реликвию заручились охранной грамотой императора Фридриха II — высочайшей юридической гарантией в христианском мире в отношении дел, зависящих от светской власти. И вновь случались чудеса — теперь связанные с погодой. В дневное время на процессию не падало ни капли дождя. Однако на ночь реликвия находила приют в стенах богаделен, и тогда дождь лил как из ведра — явный признак того, что Бог ее хранил.
И точно так же, как пять лет тому назад Людовик выехал навстречу своей суженой, так и ныне он поспешил навстречу своему святому приобретению. Вместе с ним были мать и братья, архиепископ Санса Готье Корню, епископ Осера Бернар, много баронов и рыцарей. Они встретили священную реликвию у Вильнёва-Ларшевек.
Когда королю вручили золоченый ларец с реликвией, радости не было предела. Проверили, целы ли печати отправителей — латинских баронов Константинополя и печати дожа Венеции. Подняли крышку — и глазам открылось бесценное сокровище (inaestimabilis margarita). Переполненные эмоциями король, королева-мать и сопровождавшие их лица обливались слезами, не в силах сдержать рыданий: «Они застыли при виде столь желанной реликвии, их благочестивые души охватил такой восторг, как если бы в этот момент им воочию предстал Господь в терновом венце»[208]. П. Руссе в исследовании, посвященном ментальности крестоносцев, которые при взятии Иерусалима в 1099 году полагали, что карают распявших Христа, дал тщательный анализ этой потери чувства исторического времени, которая предполагала такое поведение[209]. Именно такое состояние души пережили Людовик Святой и его спутники. Такова подвижность христианского времени Средневековья. Под воздействием сильного чувства от воскрешения памяти о Христе земное время остановилось, сконцентрировавшись на том моменте, который неспроста представлялся святому Августину предельным приближением к чувству вечности. За девять лет до выступления в крестовый поход Людовик Святой испытал ощущения крестоносца. Это случилось накануне дня святого Лаврентия, 9 августа 1239 года.
Далее последовала процессия покаяния, сопровождавшая инсигнию смиренного царствования Христа, соединение короля и его сопровождения в Страстях Иисуса, участие в новом Воплощении. Король и его брат Роберт босыми, в рубищах (в туниках на голом теле) понесли ларец из Вильнёва-Ларшевек в Санс в окружении босых рыцарей. Они пришли в город, где их встретили толпы рукоплескавших им людей; за королевской процессией шли клирики в шелковых облачениях и монахи, которые несли все святые мощи, имевшиеся в городе и окрестностях; все они пришли поклониться этой реликвии как живому Господу; процессия прошла по улицам и площадям, устланным коврами и украшенным драпировками, под аккомпанемент колокольных звонов и звуков органов. Когда опустился вечер, кортеж продолжал путь при свете факелов и витых свечей (cum candelis tortilibus). Наконец реликвию оставили на ночь в соборе Сент-Этьен. Читая Готье Корню, чувствуешь, какое счастье переполняло архиепископа. Часы пребывания тернового венца в его городе, в его церкви — это необыкновенная награда за жизнь, отданную служению Богу и королю.
На другой день начался последний этап пути: в течение восьми дней реликвию везли по Ионне и Сене до Венсенна, где находился загородный дворец короля. Ларец выставили на высоком помосте перед церковью Сент-Антуан на обозрение всем людям, прибывшим из Парижа. И сюда тоже явилось все духовенство с мощами всех парижских святых. Проповедники на все лады говорили о чести, выпавшей на долю Франции. Затем, как в Сансе, был вход с ларцом в стены столицы; ларец несли Людовик и его брат Роберт, оба босые, в одних рубахах, а за ними — тоже босиком — шли прелаты, клирики, монахи и рыцари.
На несколько минут реликвия задержалась в соборе Парижской Богоматери (Нотр-Дам), где почитание Пресвятой Девы нерасторжимо от почитания ее Сына. Наконец, терновый венец достиг цели странствия с берегов Босфора до берегов Сены — королевского дворца. Его поместили в дворцовой часовне, в часовне Святого Николая. Оберег королевства — терновый венец — это прежде всего реликвия, находящаяся в собственности короля. Реликвия королевская, но частная, пусть даже ее защитное действие распространяется через короля на его королевство и подданных.
А так как императора Константинополя продолжали преследовать несчастья, а денег катастрофически не хватало, то Людовик, не смущаясь расходами, собирал свою коллекцию реликвий Страстей Христовых. В 1241 году он приобрел большой кусок Истинного Креста, святую губку, на которой палачи подносили распятому Христу уксус вместо воды, и наконечник святого копья, которым Лонгин пронзил ему ребра.
Сент-Шапель
Дворцовая часовня Святого Николая была слишком скромна для таких сокровищ. Для реликвий Страстей Господних, для венца Христа нужна была церковь, которая стала бы величественным ларцом, дворцом, достойным Господа. Людовик повелел построить новую капеллу, за которой закрепилось скромное название Сент-Шапель (Святая капелла), как называют дворцовые часовни. В общем, по воле Людовика Святого Сент-Шапель стала и «монументальным ковчегом», и «королевским святилищем» (Л. Гродецкий). Людовик никогда не упускал возможности связать славу короля со славой Божией.
В мае 1243 года Иннокентий IV пожаловал привилегии будущей капелле. В январе 1246 года Людовик основал коллегию каноников для охраны реликвий и отправления богослужений. В 1246 и 1248 годах в королевских грамотах предусматривались средства на содержание церкви, в частности витражей. Торжественное освящение в присутствии короля состоялось 26 апреля 1248 года, за два месяца до выступления Людовика Святого в крестовый поход. Строительство капеллы вместе с витражами и, вероятно, скульптурами было закончено, таким образом, в рекордно короткий срок. Сент-Шапель, согласно протоколу процесса канонизации Людовика Святого, обошлась в 40 000 турских ливров, а ларец с реликвиями Страстей Господних — в 100 000. Имя главного архитектора и имена его помощников неизвестны[210] [211].
Уже во времена Людовика IX о Сент-Шапели говорят как о шедевре. Английский хронист Мэтью Пэрис называет ее «капеллой красоты неописуемой, достойной королевского сокровища»[212]. Но никому не удалось описать великолепие этой церкви лучше, чем А. Фосийону:
Пропорции Святой капеллы, гораздо более просторные, чем пропорции современных ей апсидальных капелл Амьена, придают самую странную и самую парадоксальную значимость той части, которая, как кажется, бросает вызов законам тяготения, по крайней мере, когда созерцаешь интерьер нефа. Громада стен, сведенных к минимуму, дабы уступить место витражам, вновь обретается в грандиозности контрфорсов, как будто боковые стены расступились, чтобы образовать перпендикулярную опору. Более того, архивольт окон в форме треугольника из камня получает новую нагрузку, препятствуя осадке; стрельчатый фронтон, который, не оказывая давления на полуарки, но собирая под замковым камнем всю высоту своих опор, играет роль, аналогичную пирамидальным верхушкам опор. Впрочем, все в этом сооружении выдает изысканность решений, начиная с системы равновесия, краткий анализ которой мы дали и которая скоординирована с интерьером, до свода нижней капеллы, служащего цоколем. В этом беспримерном изяществе есть своя строгость. Этот замысел очаровал свой век, шедевром которого он стал[213].
Каковы бы ни были смелость и красота Святой капеллы и ее витражей, исследователи подчеркивают также, что в ней не было подлинного новаторства, но достигла кульминации архитектура традиционных готических апсидальных капелл, удлиненность высоких окон, искусство витражей классической готики; она также запечатлела те пределы, которыми были продиктованы ее функции: скромные пропорции, ибо это всего лишь дворцовая церковь, прерывистость линий и объемов, которой требует демонстрация реликвий. Именно для этих реликвий, образующих, по меткому выражению Ж. Ришара, palladium («священный щит») Французского королевства, и приспособлена верхняя часовня[214]. Витраж, носящий название «реликвии», можно определить как «ключ всей иконографической программы»[215]. В конце концов, не напоминает ли этот памятник, связанный с личностью Людовика Святого, с его задачами благочестия и власти, с памятью о нем, самого короля? Скромность вкупе с дерзостью и самолюбованием, наивысший взлет традиции, застывшей на пороге новации?
