Шестнадцатого ноября на рассвете отец оставил свой командный пост и вышел на поле боя. В руках отец держал карабин. Прихрамывая на раненую ногу, он перескакивал из траншеи в траншею. Весь состав командования 19-й дивизии, включая работников секретных служб и охранников, вышли на поле боя, пополнив ряд защитников Шаньхайгуаня. Отец лишь потребовал, чтобы его сопровождал работник из отдела пропаганды. Атака велась ещё более яростно, чем накануне. Много раз противнику удавалось осуществить прорыв в обороне. Лишь благодаря отчаянному сопротивлению защитникам удавалось отбить захваченные врагом позиции. Число убитых и раненых непрерывно росло. Несколько подразделений защитников Шаньхайгуаня, оборонявших несколько высот, были разгромлены наголову, в живых не осталось даже взвода. Войска защитников утратили свою первоначальную организацию. Бой вёлся лишь благодаря согласованным действиям командования на передовой. В тот решающий момент, когда командиры среднего и низшего звена вышли на передовую, а число убитых и раненых достигло критической отметки, в это самое время кто-то из бойцов вставал и кричал, вздымая к небу кулак: «Я член компартии! Слушай мою команду!» Этот человек тут же превращался в действующего командира, который руководил боем на утопающей в огне противника позиции. Командный состав дивизии практически утратил всё своё влияние. Отец метался между позициями в сопровождении бледного как смерть работника отдела пропаганды. Он мог сказать только: «Защитим позицию любой ценой! Не пожалеем ничего!» Фактически, отец стал одним из бойцов.

Я не знаю, что творилось в голове отца шестнадцатого ноября 1945 года. Прошло полвека с тех событий. Мне известно, что когда отец и восемь тысяч солдат яростно обороняли Шаньхайгуань, защитники близлежащего Суйчжуна за их спинами уже начали отступление. Суйчжун практически превратился в пустой город. Более того, войска, оборонявшие Синчэн, Цзиньси, Хулудао и даже Цзиньчжоу, оставили последнюю мысль о сопротивлении. Власти же Яньани как раз в это время обдумывали и взвешивали детали стратегического плана, намереваясь открыть дорогу противнику, захватив при этом территории с флангов. Всего этого отец не знал. Всё, что он знал, это то, что ему надлежит стоять насмерть, обороняя собственные позиции. Он готов был пожертвовать своей славой военного, своими убеждениями и жизнями восьми тысяч солдат. Поддерживаемый конюшим, отец ковылял по траншее, подволакивая распухшую раненую ногу. Он останавливался перед каждым погибшим и раненым бойцом, внимательно всматриваясь в них. Отец остановился у тела молодого солдата, которому ещё не было двадцати, присел на корточки, молча перевязал перебитые пулемётной очередью ноги. Затем он поднял с земли опалённую пламенем фуражку, отряхнул её от грязи и надел солдату на голову. Отец был весь в крови. Когда он шёл, кровь стекала по лодыжкам в сапоги. О чём он тогда думал, мне никогда не узнать. За два последних дня, отбивая яростные атаки противника и отчаянно сопротивляясь, солдаты гарнизона сроднились с собственными укреплениями, превратившись с ними в единое целое, их разум ослаб, мысли обессилели. Отец медленно, не торопясь обошёл всё поле боя, освещаемое красным, как кровь, закатным солнцем. Повсюду лежали неподвижные тела бойцов 19-й дивизии.

Когда солнце закатилось за горы, отцу вручили приказ об отступлении. К этому времени выстрелы уже звучали редко. Над дальними горами нависла жуткого вида свинцовая туча. Казалось, небо вот-вот обвалится. В это время солдаты гарнизона, воспользовавшись передышкой, пополняли боеприпасы и хоронили убитых. Отец оторвал взгляд от текста телеграммы и окинул взором разбитые укрепления Шаньхайгуаня. Прошло много времени. Наконец он охрипшим голосом рявкнул стоявшему позади него начальнику штаба: «Исполнять!»

Семнадцатого ноября в час ночи оставшиеся в живых две тысячи защитников Шаньхайгуаня тихо покинули поле боя под прикрытием темноты.

Десять часов спустя командующий 13-м корпусом Ши Цзэю, окружённый толпой штабных офицеров и телохранителей, вскарабкался на главные укрепления Шаньхайгуаня. Стоя там, он обернулся и окинул взглядом поле боя. Он увидел, что всё кругом усеяно трупами солдат 13-го корпуса. По неизвестной причине он нахмурил брови. Стоявший рядом начальник штаба подумал, что, наверное, не следует напоминать командующему о его желании посетить прозорливых монахов.

По мере того как отец старел, его характер менялся. Понять его становилось всё труднее. Отец вёл себя противоречиво. Будучи по профессии военным, он, с одной стороны, слепо верил в армию и полагался на неё. Он гордился тем, что всю свою жизнь прослужил в армии. Он неоднократно говорил нам, что он на протяжении нескольких десятилетий был солдатом, на протяжении нескольких десятилетий участвовал в битвах, никогда не перебегал на сторону противника, ни разу не был взят в плен, ни разу не дезертировал. Одним словом, он ни на один день не покидал армию. В своих помыслах он был абсолютно предан собственному делу. Когда он это говорил, его лицо сияло от гордости. Отец привык к системе государственного обеспечения. В те дни, когда благодаря армии он не заботился о пропитании, одежде, жилье и предметах первой необходимости, он знал своё место в жизни. Отцу нравилось отсылать свой заработок на родину, оказывать поддержку родственникам, помогать детям фронтовых друзей получить образование и устроиться на работу. Он не желал преумножать своё личное имущество, которое не могло послужить на пользу армии. В 1974 году мать с чьей-то помощью купила в дом чёрно-белый телевизор. Отец был очень недоволен. Долгое время он отказывался смотреть телевизор, предпочитая проводить долгие вечера сидя у старенького радиоприёмника марки «Красный сигнал». Однако, с другой стороны, отец временами выказывал своё недовольство армией и фронтовой историей. Нередко он весьма грубо высказывался о различных событиях, имеющих отношение к армии. Как-то раз, когда я был маленьким, мы всем двором смотрели известный исторический фильм с песнями и плясками. Отец досмотрел до середины, махнул рукой и ушёл. Уходя, он сказал: «Чёрт знает что!» В своих резких оценках и высказываниях отец ничего не боялся. Он не испытывал ни малейшего интереса ко всем существующим формам экранизации исторических событий, он не смотрел фильмов, не посещал театральные представления, не читал ни романов, ни мемуаров, не ходил на лекции, не участвовал в собраниях. Все вещи, которые у нас конфисковали в годы «культурной революции», принадлежали отцу. Среди них было много значков, жетонов, писем. Была там ещё пара канадских вёсел, которую подарил отцу прославленный генерал Ван Шушэн. Когда отгремела «культурная революция», мать много раз уговаривала отца потребовать назад свои личные вещи. Отец не проявлял к этой затее никакого интереса. Он говорил: «Зачем мне этот хлам? Разве он мне нужен? Чушь это всё!» Отец очевидным образом не испытывал ни малейшей привязанности к этим вещам. Когда я начал работать, отец дал мне задание. Он хотел, чтобы я собирал для него военные истории. Отец целыми днями читал отобранные мною из собраний сочинений и сборников книги, читал с большим увлечением. Ради этого он даже забросил своё поле. Когда он читал фронтовые истории, его лицо ничего не выражало. Он не выказывал легкомысленной радости, не испускал горестных вздохов. Когда подходило время садиться за стол, он выходил, чтобы поесть, не говоря ни слова, брал в руки палочки и уплетал тушёное мясо. Отец никогда не ограничивал себя в еде, он любил жирное мясо и требуху. В те годы, когда мясо выдавали по карточкам, отец получал ежемесячный армейский паёк, куда входили десять килограммов свинины, говядины или баранины. Помимо этого он ещё находил всяческие способы, чтобы исподтишка раздобыть где-нибудь у мелких торговцев свиные рульки или уши. Он ел это всё без всякой опаски и был крайне доволен. Когда отец дочитал фронтовые истории, он вручил их все тётушке и велел сжечь. Как-то раз я подобрал с пола рядом с печкой сборник, составленный из работ студентов Военной академии, под названием «Сокращённое издание истории Четвёртой Красной Армии». Я заметил, что на всех страницах имеются красные и синие пометы, жирные крючки и галочки, размашисто проставленные отцом. Я застыл в недоумении, не зная, кинуть ли мне книгу в печь или поступить с ней как-то иначе. В душе я испытывал сожаление от того, что книга, в которую авторы вложили душу, где они изложили свои мысли, безо всякого почтения будет предана огню.