В городе снова звучит Карильон (закрепленные колокола) и потом он уходит. Но мое счастье остается, даже когда я спешу домой, даже когда звонят колокола и что «навеки», длилось меньше пятнадцати минут.

Сцепка разорвалась, как только эмоции Марии успокоились. Я вернулась в лабораторию Делфтского технического университета. Нет Виллема, нет светлых девичьих грёз, только доктор, сканирующий своими инструментами моё сердце, голову и запястье, пока Кора триумфально ворковала.

– На этот раз гораздо яснее! Блестяще! Что это был за диалог? – нетерпеливо расспрашивала она меня.

Я все повторила, включая и голландские слова, которых я не знала, когда Виллем объяснял, почему он должен уйти. Я вопросительно посмотрела на Яна.

Он пояснил: «Виллем говорил, что его рота была готова выступить в тот день. На нем была форма фузилера (мор. пехотинцы), вероятно со времен Третьей англо-голландской войны. Мне потребуется время, для большей информации об этом. Если это так, то это время примерно между 1672 и 1674 годами. А Мария как раз в возрасте шестнадцати, семнадцати или восемнадцати лет. Война с Англией проходила в основном на море, но Голландская Республика также воевала с союзником Англии, Францией, и сухопутные бои, были результатом тяжелых потерь... очень тяжелых».

Ему и не нужно было ничего больше говорить. Мария ван Левенгук никогда не выходила замуж, никогда не покидала дом отца. Но я не испытала эмоций, касательно будущей смерти Виллема, если бы это было то, что произошло, только ее счастье у канала, и это счастье осталось в моей памяти, как аромат роз после того, как кто-то покинул сад.

Может быть это остаточное, вторичное счастье, отразилось на моем лице? Потому как Ян, застенчивый, формальный и неловкий по своему характеру, когда конечно не находился в состоянии обсуждения исторических фактов, или попросту говоря, «в рабочем состоянии», вдруг остановил меня в коридоре и пригласил на ужин.

И я бы согласилась, несмотря на то, что эти два сеанса меня очень измотали, если бы он не добавил: «Но я пойму, если это покажется тебе слишком неуместным, в связи с твоей недавней потерей отца».

Он знал. Как много он знал? В конце концов, он был исследователем.

«Нет, – чересчур резко ответила я, – я не могу».

И отстранилась от него.

Люди, находящиеся в пограничном состоянии депрессии, учатся заставлять себя делать то, что, как они знают, поднимет им настроение. Мое состояние, было разбито моей собственной несправедливой грубостью, по отношению к Яну. Поэтому, несмотря на усталость от двойного сеанса, я прошла большую часть пути домой, пешком, послеполуденное солнце согревало мое лицо. Тополя, прямые и сильные, как солдаты, отражаясь в воде каналов, создавали иллюзию их удвоенного количества. Когда только я достигла рыночной площади, звонарь Ньиве Керка, начал играть на Карильоне летний концерт. Колокола звучали полнее, богаче, чем во времена Марии; их было больше. Я сидела в кафе с бокалом вина, смакуя его и смотрела, как велосипеды пересекают площадь, туристы глазеют на церковь, а дети гоняются за голубями.

Иногда есть преимущества в том, чтобы быть «внушаемым человеком», даже если «внушения» исходят от вас самих. Я растворилась в вине, музыке и прекрасном освещении фасада колокольни. Я позволила им всем освободить меня от семнадцатого века, а также и от моего собственного.

– Ты опоздала, – недовольно сказала Кора.

– Извини, Гиперлуп был…

– Мне без разницы, готовься к сеансу, – прервала она мои объяснения.

Я кинула взгляд на Яна, который выглядел как всегда смущенным. Этот третий сеанс показался мне неприятным, еще до его начала.

Но не после того, когда произошла очередная сцепка с разумом Марии. Все было потом довольно необычно.

Я стою рядом с отцом, протягивая указательный палец. Резкий укол – он вонзает маленький нож в мой палец и на подушечке распускается ярко-красное соцветие. Он осторожно прикрепляет предметную иглу к платформе своего новейшего маленького микроскопа с одной линзой, подносит его к свету и начинает двигать винт, который регулирует расстояние иглы, относительно линзы. Я кладу палец в рот и облизываю его.

«Теперь я могу идти, отец?»

«Естественно нет. Ты будешь записывать. Питер!»

Пожилой художник выходит вперед, неся бумагу и перо.

«Но я должна идти сейчас. В… в церковь», – говорю я.

Отец хмуро смотрит на меня и говорит то, что он всегда говорит: «Домхейд. Ваанвурстеллинген (голландский). Ты нужна мне здесь».

«Но...»

«Достаточно, но! Неси книгу!»

Негодование. Отчаяние. Послушание.

Сцепка разорвалась.

– Полагаю, что этого достаточно, – произнесла неохотно Кора, – к сожалению изображения, не такие четкие, как на вчерашнем втором сеансе. – Елена! Не будь такой неряхой со мной!

– Это не моя «неряшливость», – ответила я. Боже, она вызывала во мне неприязнь.

– Сеанс был… странным, необычным, – продолжала я рассказывать, – Мария была рассеяна, расстроена, потому что половина ее разума, была заполнена образом Виллема.

– У меня сложилось впечатление, что она должна была встретиться с ним в церкви, пока ее отец не сорвал ее планы.

– Ян, что значит слово Домхейд?

– Глупость, дурость, – ответил он.

– А Ваанвурстеллинген?

– Суеверие, заблуждение, а кто из них это произнес?

– Отец, это он адресовал Марии.

– Касательно чего?

– Ее похода в церковь. Она говорила…

– Если наш уважаемый историк не возражает, – прервала меня Кора, – может быть мы запишем воспоминания Елены о разговоре до того, как она начнет забывать их последовательность?

Почему-то она на него злилась. Интересно почему?

Он улыбнулся мне и сказал: «Тогда мы начнем с самого начала. Но сначала я только сообщу что у Левенгука была репутация… как вы американцы говорите? «хладнокровного рационалиста», который презирает веру во что-либо сверхъестественное. Для него не существовало ничего, чего он не мог бы потрогать или увидеть».

– Я не думаю, что Мария действительно собиралась в церковь, – высказала я свои наблюдения, – думаю, что у нее там была назначена встреча с Виллемом.

– Ты думаешь? – вопросила Кора, – разве ты не знаешь? Боже, ты же была в ее разуме!

Ян произнес спокойным тоном: «Воспоминания несут в себе вторичные впечатления и эмоции. И они также являются информацией. В 1674 году Левенгук написал в Королевское общество об исследовании клеток крови. Итак, теперь у нас есть сведения, что в тот год Виллем еще не исчез из жизни Марии. Да, Кора, мы начнем прямо сейчас».

Позвонив на мобильный Лейлы, почему-то ответила наша кузина Донна и неясный холодок пробежал у меня по спине.

«Где она?»

«Вернулась в больницу, – ответила Донна, – мне позвонил сосед твоего отца. Мне жаль, Елена». Но в голосе Донны слышались нотки нетерпения. Она никогда не говорила так неприкрыто, но я знала, что на каком-то уровне, Донна считала депрессию, даже клиническую депрессию, эгоистическим потаканием своим желаниям.

Она верила в самый худший стереотип энергичных людей: «Просто приди в себя». «Просто смирись с этим». «Не думай так много о себе». Домхейд. Ваанвурстеллинген.

Я спросила: «Что случилось?»

«У Лейлы был один из… один из «приступов». Она забралась на крышу и пригрозила спрыгнуть. Полиция отговорила ее».