И это было все – вся достоверная информация, которой располагала история о Марии ван Левенгук.

И все же я была рада файлу Яна. Если вы собираетесь проникнуть в чей-то разум, желательно обладать всей возможной информацией, о владельце этого разума.

Первый контакт с объектом одновременно волнующий и пугающий, ведь это путешествие исследователя в новый мир. Я была достаточно опытна в качестве регистратора приема и получателя, точно зная, что мой разум не исчезнет безвозвратно, в сознании субъекта (это уже происходило). Впрочем, Мария и я оказались бы заперты, и всякий раз, когда Кора подключала бы электроды, вживленные в мой мозг к своему сложному оборудованию, мне предстояло бы исследовать воспоминания Марии. Она конечно никогда не узнала бы, что я была там. В отличии от исследователей Нового Света во времена голландского золотого века, я бы ничего не изменила, просто невидимое присутствие.

А ее присутствие в моем разуме? Иногда сцепка Мейера была резкой и давала четкие образы и слова. В других случаях, не такие уж и четкие. К примеру исследователю из Копенгагена, удалось выйти на Вернера Гейзенберга[101] во время его знаменитого визита в период Второй мировой войны, к еврейскому физику Нильсу Бору[102], бывшему наставнику Гейзенберга, в оккупированную нацистами Данию. Однако эта сцепка дала лишь самые смутные образы и никакого диалога вообще. Все что получил регистратор приема, это только сильное чувство крайней необходимости Гейзенберга, но в чем именно? В том, что Бор должен спасти свою собственную жизнь, присоединившись к усилиям нацистов по созданию бомбы? Или что ему следует попытаться выбраться из оккупированной Дании, если у него все еще была такая возможность? Историки науки по этому поводу, достигли грандиозных высот крушения своих надежд.

– Готова? – спросила меня Кора.

Я лежала на специальной кушетке, подключенной к компьютерам, которые включали в себя современное оборудование для глубокой реконструкции изображений, эта технология существовала в течении пятидесяти лет, но в последнее время, резко совершила скачок в своем развитии. Сразу после сеанса мне хотелось бы все записать, что было бы произнесено Марией и сказано мной, непосредственно ей, предполагая, что слова будут достаточно четкими, а мое погружение в голландский язык достаточно интенсивным. Ян помог бы мне с этим. Я мельком увидела, как он вошел в комнату и почтительно встал позади врача, что являлось обязательным для всех первых контактов.

– Готова! – ответила я, и закрыла глаза.

Лаборатория исчезла, и ее место заняла другая комната, с широкими деревянными полами, маленькими окнами за полузакрытыми ставнями и свечами, горящих в настенных канделябрах. Теперь разум Марии был моим, довольно смутным и недостаточно отчетливым.

Женщина, лежит на занавешенной кровати и… она явно мертва. Другие люди стоят на дальней стороне кровати, хотя и не сам Левенгук. Шквал детского горя захлестывает мой разум, когда я осваиваюсь в сущности Марии и все глубже погружаюсь в ее... (или нашу) память.

Я опускаюсь на колени и прикасаюсь к лицу мертвой женщины: «Невнятная речь!»

Кто-то поднимает меня на ноги и осторожно выводит из комнаты по узкому коридору в мастерскую отца. Он сидит и читает книгу. Когда я говорю ему, что мама умерла, он отрывается от чтения.

Разум снова колыхнулся; все же я еще не совсем освоилась в сознании Марии. Ответ отца ей, был слишком сложным для меня, чтобы его понять, но я заметила краткое и весьма формальное выражение печали на его лице. И как только он вернулся к книге, продолжая при этом говорить, внезапно я услышала слово на английском языке.

Затем я неожиданно и полностью оказалась там.

Во мне растет негодование, которое я не должна показывать отцу. Я склоняю голову и выхожу из комнаты.

Мария исчезла из моего сознания. Разорвав сцепку, я снова была собой.

Я встала даже прежде, чем доктор смог проверить мои жизненные показатели, а Кора отсоединить мои имплантанты.

– Я не смогла понять все на голландском, когда говорил Левенгук, – рассказывала я, – но мне кажется он сожалел, что мама Марии умерла, он не говорил «моя жена», и большая часть его речи относилась к книге, которую он читал. И он сказал слово по-английски: «Микрофагия».

– Что? Ты уверена? Микрофагия? – глаза Яна расширились.

– Уверена, а что это? – спросила я.

– Нам надо записать весь диалог, пока Елена ничего не забыла! – резюмировала Кора.

– Не забуду, – заверила я.

Ян произнес: «Ты была в 1666 году, это год смерти Барбары ван Левенгук. Годом ранее Роберт Гук[103] опубликовал книгу «Микрография», первая книга о предметах, рассматриваемых через микроскоп. Но Левенгук не умел читать по-английски, возможно в этот момент он просто изучал картинки? Ты не заметила этого?»

– Нет, – ответила я.

– Запишите этот чертов диалог! – раздраженно потребовала Кора.

Когда мы его записали, Ян тихо произнес: «Ты расстроена, потому что Левенгука больше интересовала книга, чем смерть его жены».

– Или его дочь, – предположила я, ведь ей было всего одиннадцать.

– Да, – сказал Ян, и в его голосе я услышала то сочувствие, которого так не хватало Левенгуку, – во всех рассказах современников, Левенгук описывается бесстрастным и даже бессердечным человеком. Только его работа, имела для него огромное значение.

– Ну кого волнует, что для него было важнее всего, – заключила Кора, – эти видовые образы неплохо подходят для первого контакта, если ты, Елена сможешь оттачивать их по ходу дела, их публикация, должна дать нам обоим действительно хорошую скидку, на сроки пребывания здесь! Доктор, вы готовы к сеансу прямо сейчас?

Медик, который измерял мои жизненные показатели, сказал по-английски, что моя степень слабости была обычной после сеанса, но не чрезмерной.

Кора, развернувшись ко мне, проинформировала: «Доктор говорит, что ты в порядке и готова!»

Мне не хотелось туда сейчас, горе Марии, все еще терзавшее мой разум, также измотала меня, как и моя усталость. Такое действие лишает сил, как обитать в двух разумах одновременно и нелегко избавиться от чувств, приобретенных не своим сознанием. Но может быть следующий сеанс будет более благополучным, развеяв эмоции предыдущего. Такое иногда случалось. А если второй сеанс будет таким же мрачным…

Ян смотрел на меня: «Елена, тебе совсем не обязательно это делать сейчас».

– Нет. Я хочу, – твердо ответила я.

– Замечательно! – воскликнула Кора, – тогда приступим!

И этот сеанс, был совершенно другим.

Я тороплюсь, передвигаясь вдоль канала, окаймленного тополями, колокольня Ньиве Керка удаляется от меня, в розово-золотистой утренней заре. Иней серебрит землю. Я плотнее запахиваю шаль на груди. Звонят колокола, звук ясный, но не такой громкий, как единственное слово, которое я шепчу снова и снова – песня, молитва – Виллем, Виллем, Виллем…

Виллем?

Он ожидает у канала, прислонившись к дереву, выпрямляется, как только видит меня и бросается навстречу. Затем обнимает, прижимая к своему синему мундиру с широкой юбкой. Наши губы находят друг друга и сладость расцветает во мне, и я становлюсь такой легкой, легче воздуха, и хочется, чтобы это мгновение длилось вечно.

Он шепчет: «Я люблю тебя, – а я шепчу в ответ, – навеки».

Между поцелуями Виллем говорит мне, что он должен идти, что ему что-то нужно и почему, и что он скоро вернется. «Мой отец», – говорю я и Виллем отвечает, что он поговорит с моим отцом и мы будем вместе и мы обязательно поженимся… Как только закончится война.