«Если будет рейс сегодня вечером, я завтра прилечу».

«Нет, не надо».

Донна поднесла телефон ближе к лицу, как будто это могло лучше убедить меня. На два десятилетия старше нас с Лейлой, она внезапно напомнила мне Марию средних лет из нашей первичной фиксации, женщину чьи воспоминания я разоряла каждый день.

«Послушай, Елена. Ты не сможешь здесь ничем помочь. Доктор сказал мне, что Лейла не может принимать посетителей, а также контактировать с кем-либо из внешнего мира, по крайней мере в течение недели. Это один из этапов лечения. Тебе лучше оставаться на месте и просто продолжать свои исследования».

«У нас осталось двенадцать дней, на аренду оборудования».

«Используй их все», – посоветовала Донна.

Я-то была уверена, что она и понятия не имела, в чем заключалось мое исследование, и не одобрила бы его, если бы знала: «Насколько это полезно?»

Донна могла выглядеть как Мария ван Левенгук, но внутри, она была больше похожа на то, как Ян характеризовал Антония ван Левенгука: «Хладнокровный рационалист».

Я попросила: «Как только будет разрешено, ты навестишь Лейлу, а потом сразу же позвонишь мне?»

«Конечно. Тебе дать номер ее доктора?»

«У меня он есть».

«А ну да, - произнесла Донна, и в ее голосе я услышала, что она то знает не только о предыдущих пребываниях Лейлы в больнице Брайарклифф[104], но и обо всем, что связано со смертью моего отца. Или это была просто моя чувствительная внушаемость?»

«Благодарю тебя, Донна».

Ее лицо смягчилось: «Сожалею, что это происходит с тобой».

И хотя на этот раз слова ее были искренними, мне захотелось крикнуть ей, что это произошло не со мной, это случилось с Лейлой, как это случилось с папой, и никто из них, не мог ничего с этим поделать. Донне следовало бы благодарить всех богов, в которых она верила, возможно ни в одного, что своенравная удача семейного генетического проклятья пощадила ее, как частично пощадила и меня.

Нет никакого учета генов.

В сеансе следующего дня, Мария была одета в безжалостный черный траур.

Отец рявкает: «Носи… какие-то более жизнеутверждающие одеяния…». Я не отвечаю и он, качая головой, возвращается обратно к своей бесконечной работе. Я нахожусь рядом с ним и записываю все, что он говорит, измерения, процедуры и описания. Он будет использовать мои записи, в своем письме Королевскому обществу. Питер ожидает, сидя своей очереди, чтобы посмотреть в микроскоп и зарисовать увиденное. Образец дерева, волосы из его парика, зубной налет – все это занимает много времени.

Кто-то взывает у двери.

Отец говорит: «… не открывай, гости незваные».

Я встаю и заглядываю в щель между закрытыми ставнями: «… это сын мясника, отец. Он приносит…».

«Получи мясо. Питер… это...».

Я подхожу к двери, забираю посылку, отдаю мальчику монеты. Передаю мясо Джозьфьену, он делает реверанс. Я наливаю глоток воды из кувшина, стою неподвижно и не пью.

И снова образы в моем сознании были расплывчатыми, сформированными только наполовину, соответственно я и улавливала всего лишь несколько слов из каждой произнесенной речи. Мария не обращала внимания на свою собственную жизнь. Образ Виллема был почти также прочен в ее сознании, как и предметы в комнате, образ, наполненный отчаянием. Почему повзрослевшая Марина вообще вспомнила этот день? Возможно это было похоже на то, как многие другие помогали ее деспотичному отцу в его работе, скорбя по своему погибшему солдату.

«Мария! Подойди!»

В голосе отца слышится возбуждение. Я спешу в мастерскую, где отец держит крошечный микроскоп, разглядывая что-то на предметной игле. «Взгляни!»

«Я не хочу…».

«Посмотри!»

Обиженная, я повинуюсь и… чуть не роняю микроскоп от удивления.

«Неумёха! Осторожней!»

«Что это?»

Отец-отец! – ухмыляется как мальчишка. Питер встает, держа перо и в замешательстве смотрит на нас. Отец говорит слова, которые я, Елена, тщательно выучила на голландском, он произносит: «Маленькие зверюшки».

– Опять 1674 год, – констатировал Ян, когда этот долгий сеанс наконец-то закончился, – это был год, когда Левенгук впервые увидел своих «зверюшек» в воде из озера Беркельс[105]и никто, даже Гук, никогда не видел их раньше.

– Так, приземляемся! – ликовала Кора, – мы получили это!

Ян продолжал, как будто и не было Коры, причудливо скакавшей по лаборатории: «Он отправил описания и рисунки в Королевское общество, говоря что движение «зверюшек» было «удивительно наблюдать» и также…

– Елена, ты в порядке?»

– Голова разболелась, – я уселась на кушетке, отчего боль только усилилась.

– Запиши разговор, пока ты не забыла его, – как всегда забеспокоилась Кора, – прямо сейчас!

– Елена… – произнес Ян.

– Нас там трое, – выпалила я, – не двое.

– Трое? – переспросил Ян.

– Я, Мария и ее память о Виллеме, он настолько силен, что это практически его ясное присутствие. Я никогда не испытывала ничего подобного.

– Разговор! – еще раз напомнила Кора, немедленно, или это не будет считаться «сразу после сеанса!»

Мы записали его. Моя головная боль стала еще сильней. Теплые карие глаза Яна, смотрели на меня с беспокойством. Это почти так же дезориентировало меня, как и сеанс. Я беспокоилась о Лейле, о папе. И я это не получала.

«Получи мясо...».

Я перегнулась через спинку стула и меня вырвало на пол.

Ян настоял на том, чтобы отвезти меня домой, на своей миниатюрной машине. Кора наблюдала за нашим уходом, и когда он взял меня под локоть, чтобы вести вниз по ступенькам, я мельком увидела ее лицо. Так вот почему она была так раздражительна с ним вчера и так холодна сегодня. Она подкатывала к нему, а он не отреагировал.

Когда машина проехала Рыночную площадь, я произнесла: «Пожалуйста, не входи. Я в порядке».

«Хорошо, – ответил он, – но ты позвонишь мне, если вдруг тебе станет хуже? Я указан в списке университетских контактов».

««Да, благодарю», – сказала я, зная, что не сделаю этого, ни звонить, ни чувствовать себя хуже, потому что сегодня вечером, мне нужно поговорить с врачом Лейлы.

Я могла бы и не тревожиться. Лейла была «в том же состоянии». Никаких изменений.

Вот что происходит, когда умирает ваш последний родитель. В современном мире умереть бюрократически, очень сложно, так так существует огромное количество бумажной волокиты. Необходимо организовать похороны. Соседи приносят запеканки, пирожные и сковородки с лазанью, вам ничего из этого не хочется. Вы и ваши близкие, ощущают себя сиротами, независимо от того, сколько вам лет. И в конце концов, по крайней мере один из вас, должен разобраться с одеждой, мебелью и домом умершего родителя. И если этот человек не вы, ощущение вины не покидает вас не на миг, из-за того, что вы в этом не участвуете.

Вот что происходит, когда ваш последний родитель направляет девятимиллиметровый глок (марка пистолета) сначала на свою любимую собаку, а затем на себя, в саду за домом в престижном районе пригорода, в котором никогда не происходит ничего насильственного. Полиция окружает территорию места преступления, желтой лентой. Детективы задают вопросы напуганным соседям. Группа криминалистов все фотографирует и берет на анализ кровь, которая еще не успела попасть в почву. После этого соседи шарахаются от вас и вашей сестры, пресса вторгается во двор дома, пытаясь фотографировать через окна и названивает вам с расспросами.