Уже к концу 1985 г. руководство Генеральной прокуратуры под явным воздействием аппарата ЦК попыталось свернуть расследование, обвинив следователей в грубых нарушениях ведения следствия (заметим, что основания для таких обвинений в адрес Гдляна и Иванова имелись, причем веские). Но «узбекское дело» возникало как дело политическое. Оно развивалось в полном соответствии с традициями советского права — права, насквозь пронизанного духом политической, партийной целесообразности. Оно вполне допускало убежденность следователей, что «в настоящее время вопрос заключается не в том, доказана или нет вина во взяточничестве Усманходжаева, Осетрова (второго секретаря ЦК Компартии Узбекистана.— Авт.), Чурбанова, Смирнова и других руководителей, а в том, что лица, от которых зависит решение о привлечении их к уголовной ответственности, не желают разрешить явно назревшую проблему. Юридическая оценка их преступной деятельности однозначна: их вина установлена в полном объеме»26.
В своем роде это шедевр советского права — арест санкционирует не прокуратура, а «лица, от которых зависит» привлечение к уголовной ответственности, вину определяет не суд, а «однозначное» мнение следователя... Отметим очень важные обстоятельства для понимания духа следствия: «однозначно» обвиненный Гдляном и Ивановым Ю. Чурбанов в это время находился на свободе. Он был арестован только в январе 1987 г., а осужден в 1988 г.27
И Гдлян с Ивановым, превратившиеся за два года расследования в фигуры политические, не преминули воспользоваться именно политическими средствами, которые стали им доступны: в марте 1986 г. они обратились с письмом к Горбачеву, настаивая на продолжении следствия и в Узбекистане, и в Москве. Итог письма оказался положительным: следователи даже заслужили устную благодарность «за принципиальную постановку вопроса». В дальнейшем они еще не раз будут обращаться к Горбачеву с просьбами о продолжении расследования. Юрист по образованию, Горбачев не видел нелепости в ситуации, когда уголовное по характеру обвинений расследование всецело оказалось зависящим от политических решений. Горбачев проявлял явную заинтересованность в получении
сведений негативного характера о своих сподвижниках по высшему партийному
28
руководству и использовал эти данные при кадровых перестановках
Но все явственнее становилось, что разоблачение коррупции в советском обществе, встретившее поддержку широких слоев в России, превращается в политический фактор. Джинн вырвался из приоткрытой Андроповым бутылки. Уже сам Горбачев, как он позже написал в своих мемуарах, опасался, что в ходе расследований мог быть «раскопан» компрометирующий материал о его деятельности в Ставрополье29, что вынудило его освободить Федорчука от должности министра внутренних дел30. Эта опасность была реальна и безлична: советская система хозяйствования была криминальна «по определению». Криминальность отнюдь не была характерной чертой хозяйственников. Это была неотъемлемая черта способа хозяйствования в условиях тотального «распределения фондов» как способа обеспечения деятельности, когда не экономические возможности, не успешность хозяйствования, а мнение чиновника в министерстве или в партийном органе — от райкома до ЦК — определяло, поступят ли на предприятия станки, металл, комплектующие, будут ли выделены деньги на расширение производства, возможно ли нанять дополнительных рабочих, можно ли построить завод или стадион и многое другое.
Практически о каждом хозяйственнике, крупном администраторе, партийном деятеле можно было найти сведения, достаточные для возбуждения уголовного дела. Это в СССР знали все. Но едва ли не впервые с начала 60-х гг. эта угроза стала реальной для той части номенклатуры, которая использовала противоречия в экономической системе как способ личного обогащения. Информация, имевшая огромный общественный интерес, вырвалась из-под контроля. На XIX партийной конференции главный редактор «Огонька», тогда самого популярного советского журнала, публично обвинил ряд высших партийных чиновников в коррупции. С этих пор и до последних дней СССР Гдлян и Иванов были «незаконнорожденными» шумными детьми «гласности» по-андроповски.
Был у «узбекского дела» и другой аспект, полностью проигнорированный в 1983-1987 гг., но ставший политической реальностью в 1988-1991 гг. Он свидетельствовал: московские власти многие десятилетия мирились с тем, что часть средств союзного бюджета распределялась среди местных национальных элит. Москва платила; местные элиты рассчитывались преданностью и послушанием. Со времен Андропова Москва нарушила эту практику. Негласное соглашение было разорвано. Более того, участники сделки из союзных республик были подвергнуты свирепым наказаниям и унижениям. Ответ местных элит не замедлил себя ждать: уже в конце 1986 г. впервые пришлось столкнуться с беспрецедентными по силе национальными волнениями, не прекращавшимися до последних дней существования СССР и по политической инерции пережившими СССР.
Разрыв традиций
Обращая внимание на несомненную преемственность андроповского правления и первых лет правления Горбачева, необходимо указать и на те отличия, которые явственно отделяли время после апреля 1985 г. от предшествующего периода. Прежде всего, изменились общественные настроения в стране. «Мы ждем перемен» — так называлась известная песня самого знаменитого тогда в СССР рок-певца Виктора Цоя. Страна ждала перемен. Ожидание перемен создавало общий оптимистический фон. Молодой лидер вызывал доверие. Даже очевидно непопулярные меры вроде антиалкогольной кампании или хвастливые задания достигнуть и превзойти мировой уровень автостроения вызывали в эти годы скорее понимание ситуации, скрашенное иронией, чем злость и раздражение. Продемонстрированная готовность сражаться с коррупцией делала большинство населения союзниками Горбачева.
Огромный общественный резонанс получила небольшая статья журналистки Т. Самолис, опубликованная в «Правде» в 1986 г., в которой она, цитируя многочисленные письма читателей, указала на «вязкий партийно-административный слой», слой средних чиновников, как главное препятствие для проведения преобразований в стране31 То, что эта статья появилась в «Правде», всегда считавшейся рупором Генерального секретаря, рождало утверждение, что таково и мнение Горбачева.
В недрах высшего партийного руководства проявилось осознанное стремление «менять систему». Неформальным лидером этого направления стал А. Н. Яковлев, назначенный в июле 1985 г. заведующим Отделом пропаганды ЦК. Уже в конце 1985 г., по его словам, он направил на имя Горбачева обширную записку, поражающую масштабами намечавшихся перемен. Среди них — предложения о создании на базе КПСС двухпартийной системы, введении поста президента СССР, широких выборов, осуществлении демократических преобразований в стране, экономической реформы32. Это ни в коем случае не было мнением Политбюро. Эти вопросы никогда во всем объеме и не выносились, и не обсуждались на его заседаниях, как и в других коллегиальных органах партии. Да и сам Горбачев, как показали последовавшие события, отнюдь не разделял всю концепцию Яковлева (страдавшую, заметим, утопичностью, некоей «лабораторно- стью», оторванностью от конкретно-исторических, экономических и национальных особенностей страны). Вместе с тем Горбачев принял и разделил отдельные положения концепции Яковлева, среди них — мысль о необходимости и плодотворности наличия оппозиции в стране.
В 1986 г., встречаясь с представителями прессы, Горбачев изложил свое понимание взаимоотношений с оппозицией: «...многие из наших консервативных проявлений, ошибок и просчетов, вызывающих застой мысли и действия и в партии, и в государстве, связаны с отсутствием оппозиции, альтернативы мнений, оценок. И здесь, на нынешнем этапе развития общества, такой своеобразной оппозицией могла бы стать наша пресса»33
И здесь мы подходим к главному, что отличало Горбачева от Андропова,— Горбачев принимал идею оппозиции, считал ее неизбежной и, будучи уверен в своих силах, не боялся ее. Так была прервана тоталитарная традиция.
