А он поглядывал во все стороны, точно сомневался, сможет ли ещё раз взлететь. Но вот, видимо, отважился.

— Жив-жив! — вспорхнул — и к окну. Но не долетел, ударился о подоконник и упал на пол. Это напугало меня.

— Э, так ты можешь свои крылышки поломать. Лучше обожди ещё немножко, — посоветовал я ему.

Воробышек словно и правда послушался. Несколько дней после этого он не пробовал летать.

Потом как-то взлетел с пола — и прямо на окно. Поклевал стекло и перелетел на другое окно. Дальше на стол, на стул, снова на окно.

На другой день он уже взлетел на шкаф, а оттуда на радиоантенну, которая была натянута в углу под самым потолком.

С этого дня воробей летал по всей комнате, а ночевал всегда на антенне.

Пусть теперь Васька попробует его достать!

Когда воробышек научился летать по всей комнате, мама снова стала сердиться:

— То хоть по полу ходил, а теперь простыни пачкает, мебель вон поразрисовал. Пожил, поправился и скатертью дорога. А то сама выпущу.

— Пусть у него ещё крылышки окрепнут, — просил я.

— Нет, у меня уже терпение лопнуло.

— Только один денёчек!

— Ну хорошо. Но завтра чтоб выпустил.

Так повторялось несколько раз, а воробышек всё ещё жил в комнате. Я до того привык к нему, что никак не мог расстаться. Да и за его больное крылышко я опасался. Но вот и папа стал говорить, что пора выпустить воробышка.

— Видишь, он уже о стекло бьётся, на волю просится.

Пришлось выпустить.

Рано утром я оделся, накормил воробышка, потом поймал его и долго держал в руках — всё прощался с ним.

— Ты хоть не улетай далеко, ночуй под крышей сарая. Там тепло, — просил я его.

А он молча вырывался из рук. Вздохнул я и вынес воробышка из дома.

— Ну, лети.

Раскрыл ладонь, а он сидит и не хочет лететь. Потом сразу вспорхнул и взлетел на вербу. Посидел там немножко и перелетел на соседский сарай. Тут у меня защипало в носу, я ушёл домой и больше ничего не видел…

Подошёл вечер. Я уж и заводную машину крутил, и рисовать пробовал, и телефон проводил от этажерки к своей кровати, а сам всё думал про своего воробышка: каково-то ему там одному на морозе?

И мне представлялась страшная картина: сидит воробышек на ветке и замерзает. Он хочет слететь с дерева, чтобы поискать укромное место, но его подвело подбитое крыло. Воробышек не полетел, а упал в снег. Я вижу, как к воробышку подбирается хитрая усатая морда, и кричу не своим голосом:

— Васька!

Смотрю, а Васька выходит из кухни. Стал на пороге, посмотрел на меня, точно спросить хотел, что мне от него нужно, и, не дождавшись ответа, лениво потянулся.

И вдруг мне почудилось: «Жив-жив!»

Прислушался… Верно! Это на террасе.

Бросаюсь туда, распахиваю дверь — так и есть. Ур-а-а! Воробышек мой вернулся.

— Жив-жив?

— Живой, живой! А ты как? Лети скорее в комнату.

Воробышек не заставил себя долго ждать, влетел в кухню, оттуда в комнату и уселся на антенне.

Я сразу выгнал Ваську, поискал дощечку, но её не было — наверно, мама уже успела выбросить. Тогда я схватил кусок хлеба и накрошил прямо на полу.

— Ешь, воробьюшка, ешь, мой хороший. Молодец, что вернулся! Значит, тебе хорошо у меня? — допытывался я.

— Жив-жив, — ответил воробышек, слетел со своего насеста и стал клевать хлеб.

Когда в комнату вошла мама, она остановилась у порога и спросила с изумлением:

— Это ещё что? Не успели одного вытурить, как ты снова где-то воробья достал?

— Эх, ты! Не узнала, что ли? Ведь это же наш воробышек! Тот самый. Он вернулся ко мне, сам в дом влетел. Теперь пускай уж до весны будет в доме. Хорошо, мама?

Мама вздохнула и сказала:

— Ну что ж, пусть поживёт у нас, раз ему не нашлось во дворе ночлега.

С каждым днём становилось теплее. Ночью окна ещё намерзали, а днём оттаивали. Тогда из комнаты можно было увидеть всё, что делалось на дворе и на улице.

С крыши свисали сосульки, с них капала вода. Снег местами совсем растаял, показалась чёрная земля.

С деревьев часто опускались стайки воробьёв.

Они суетились на земле, что-то находили, шумели, ссорились и, внезапно сорвавшись, улетали прочь.

Куры выходили из сарая и грелись на солнышке.

Лес был уже не белый, как раньше, а чёрный. Это наступала весна.

Мой воробышек тоже изменился. Он стал какой-то беспокойный, не давался мне в руки, даже не садился на плечо, как раньше, а всё чаще подлетал к окну и бился клювом и крыльями о стекло.

— Не сидится ему в хате, надо выпускать. Вот что значит весна, — сказал папа.

— А почему, если весна, так и выпускать? Пусть ещё поживёт.

— Так не хочет он, видишь? Не до того ему. Скоро гнёздышко придётся строить, маленьких воробышков высиживать, кормить. Весной не только людям, а и птицам хватает работы.

И я понял, что на этот раз мне уже по-настоящему придётся проститься с воробышком.

А больше и рассказывать нечего.

Ещё не зеленели ни трава, ни листья на деревьях, но было уже совсем тепло. Вынес я воробышка, посмотрел последний раз в его живые чёрные глазки, погладил серые блестящие пёрышки и выпустил.

— Жив-жив! — радостно пискнул воробышек и взлетел на вербу, где уже сидела стайка воробьёв.

— Жив-жив?

— Чирик!

— Жив-жив! — приветствовала стая моего воробышка.

А мне захотелось ещё раз увидеть его вблизи, и я подошёл к вербе.

Воробьи испугались, вспорхнули и полетели к лесу. Только мой воробышек остался. Он глянул на меня раз, другой, наклоняя свою серую головку то вправо, то влево, словно тоже хотел меня запомнить.

— Прощай, воробышек!

— Жив-жив! — ответил воробышек, поднялся с ветки и полетел за стайкой к лесу.

Дальше, дальше… Вот он стал маленьким, как чёрный жучок, а потом совсем исчез из виду.

Ну и пусть летит! На воле ему лучше.

Вот и всё.

МУРАВЕЙ С ЖАЛОМ

Сказка

Послушайте, какую удивительную историю удалось нам узнать в густом тёмном лесу. В том самом лесу, среди которого есть широкая поляна с яркими цветами и зелёной душистой травой.

На краю этой полянки шумит резными листьями могучий дуб. Жители поляны — кузнечики, жучки, бабочки, пробегая или пролетая мимо дуба, оглядываются на него с почтением или страхом. А остроносые лесные мыши обегают это место десятой дорогой.

Чем же так знаменит старый дуб, который у одних вызывает почтение, а у других страх?

А тем, что в его корневище живёт грозный дядя Шмель. Все знают, что у Шмеля есть страшное оружие — большое, острое жало. Из уст в уста передаётся таинственным шёпотом легенда о том, что от жала дядюшки Шмеля погибло немало лесного народа.

Может, тут и преувеличивают, но мы рассказываем то, что слышали. Говорят, что прошлой весной его жертвой стал уже довольно большой Зайчонок. Подбежал он к дубу и давай лапами землю рыть. Шмель угрожающе загудел, а Зайчонок и ухом не ведёт.

Ну, тут Шмель рассердился — он привык, чтобы его сразу слушались. Вылетел из своей норы да Зайчонка прямо в нос жалом — раз! Бедный Зайчонок так закричал, что всем стало страшно.

А вот конец этой истории про глупого Зайчонка мы слыхали по-разному: бабочки клянутся своими крыльями, что в тот же день видели Зайчонка мёртвым на другом конце поляны, а муравьи — соседи и добрые друзья Шмеля (их муравейник как раз рядом с дубом) — говорят, что легкомысленные бабочки слышали звон, да не знают, где он. Шмель — дядя серьёзный, но справедливый и наказывает только виновных.

Такой случай, говорят они, вправду был только не с Зайчонком, а с Мышонком. Забежал он раз в нору к Шмелю и давай соты потрошить, чужим медком, видите ли, захотел полакомиться. Вот Шмель его и наказал. И правильно сделал!