И наконец, знаменитая пятая элегия. Здесь сгорают от любопытства не только современные читатели Гёте, но и его современники: о ком же идет речь – о вымышленной римской возлюбленной или об абсолютно реальной Кристиане?

Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:

Две элегии – первоначально вторую и шестнадцатую по счету – Гёте убрал по совету герцога, полагавшего, что в них содержатся «чересчур задорные мысли»[1037]. Одна из них посвящена сцене раздевания и ее финалу:

Во второй Гёте красноречиво описывал свои опасения по поводу венерических заболеваний.

Элегии, несмотря на то что их издание было отложено на четыре года, с самого начала задумывались для широкой публики – в отличие от тех эротических стихотворений из цикла Erotica Romana, с которыми Гёте познакомил лишь герцога и еще нескольких близких друзей. Эти строки явно не предназначены для дамских ушей. Речь идет о написанных на латыни комментариях Гёте к позднеантичным «приапеям» – стихам в честь божества плодородия и хранителя садов Приапа, которого обычно изображали низкорослым, коренастым бородачом с неприкрытым внушительным фаллосом – едва ли не таким же большим, как и он сам. Воспользовавшись предоставленной жанром комментария возможностью, Гёте рассуждает о главном вопросе всех вре мен и народов: как «достичь твердости, вечно желанной» и могут ли в этом помочь такие методы, как «прижигание лобковых волос каленым железом или завивка оных щипцами»[1039]. К этому циклу текстов, предназначенных для герцога, относится и пародия на блаженного Августина. В своем трактате «О граде Божьем» Августин критикует римское многобожие и в качестве шокирующего примера непристойности приводит тот факт, что, согласно римским верованиям, даже «спальня наполняется толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха»[1040]. Гёте подхватывает эту тему и сочиняет от лица Августина еще один фрагмент, где подробно описывает обязанности отдельных богов в прелюдии и самом любовном акте – отличная возможность испытать свой талант в теме заманчивой, но непристойной. Так, богиня Виргиненсия поможет «развязать девственный пояс <…>, избавит вас от неудобной одежды, пробудит в тебе желание и раздвинет ей бедра, когда ты возляжешь на нее. Не обойдется в этом слиянии и без бога Субига <…>, когда ты будешь искать входа и нежно приблизишь свои чресла к под тобою лежащему телу»[1041]. Потом на помощь придут и другие боги и богини, пока наконец семя не окажется в предназначенном ему месте и не зародится новая жизнь.

В то время, когда Гёте писал все эти тексты, он сам впервые готовился стать отцом. Кристиана ожидала ребенка, Гёте признал отцовство и был готов принять возлюбленную в свой дом на улице Фрауэнплан. Однако, по мнению герцога, высшее общество Веймара еще не было готово к этому, и он предлагает своему другу поселиться вместе с беременной Кристианой в двух охотничьих домах за городскими воротами. Там их сожительство будет не столь заметно. Как не раз уверяет Гёте, предложенные им дома хорошо обставлены и вполне удобны для жизни, но, как бы то ни было, этот переезд означал для него переход в более низкий статус. В письмах об этом нет ни слова, но когда чуть позже предоставляется возможность вернуться в дом на Фрауэнплан, Гёте делает это незамедлительно и с огромной радостью. Пока же ему приходится скрывать свое недовольство за напускной веселостью. Вот как он сообщает о своем переезде герцогу: «Медленно выдвигаемся в направлении нового жилья. Тяжелое орудие впереди, корпус на марше, а я замыкаю арьергард»[1042]. Под «тяжелым орудием» Гёте, по всей видимости, подразумевает Кристиану (она на сносях), под «корпусом» – ее тетку и сводную сестру, под «арьергардом» – прислугу. В таком составе его семейство покидает город.

Ребенок рождается 25 декабря 1789 года. Мальчика называют Августом. Через два дня после рождения, в день крестин, Гёте пишет своему коллеге Фойгту: «Совершаемое в это мгновение священнодействие вновь напоминает мне о любезности, оказать которую in re incerta[1043] Вы выразили готовность полгода назад». Есть основания полагать, что эта благодарность относится к готовности Фойгта избавить молодых родителей от неприятных бюрократических трудностей, связанных с рождением внебрачного ребенка, ибо по правовым нормам того времени Кристиане грозили денежный штраф, публичное порицание и принудительное церковное покаяние. В отдельных случаях к правовой ответственности мог привлекаться и отец. Таким образом, еще многое нужно было уладить, чтобы избежать возможного скандала.

Осенью 1788 года, когда Кристиана еще тайком, под покровом ночи пробиралась в дом на Фрауэнплан, у Гёте появился новый сосед, не замечавший этих таинственных перемещений: Фридрих Шиллер. В июле 1787 года Шиллер приехал в Веймар с целью понять, сможет ли он жить в этом городе. Несколько лет назад герцог пожаловал ему звание советника, и Шиллер надеялся, что получит здесь какую-нибудь оплачиваемую должность: на столь доходное место, как то, что занимал Гёте, он, разумеется, не рассчитывал. В остальном же он был достаточно честолюбив, чтобы желать помериться умом и талантом с местными «богами и идолопоклонниками»[1044]. После первых встреч с Гердером и Виландом он пишет: «Себя я считал человеком слишком незначительным и слишком значительными – людей вокруг»[1045]. Однако главное мерило для него – это Гёте, а он еще в Италии. Как и все остальные в Веймаре, теперь и Шиллер, поселившийся по соседству с домом на Фрауэнплан, ждет его возвращения.

Впервые они встретились в доме Ленгефельдов в Рудольштадте. Шиллер как раз находился в гостях у своей будущей жены Шарлотты фон Ленгефельд. Она была крестницей госпожи фон Штейн, и с Гёте их связывали почти родственные узы. Ей удалось устроить эту первую встречу. 7 сентября 1788 года Гёте в сопровождении Шарлотты фон Штейн, ее сестры и супруги Гердера нанес визит Ленгефельдам. Шиллеру эта встреча принесла одно разочарование: «Собралось слишком многолюдное общество, и все искали его внимания, так что мне не удалось надолго остаться с ним наедине и обсудить что-либо помимо самых общих вещей»[1046], – сообщает он в письме своему другу Кёрнеру. Гёте никак не прокомментировал эту первую встречу – очевидно, в то время она не представляла для него особого значения. Кроме того, у него уже сложилось некоторое предубеждение против Шиллера. Как он признавался позднее, его ужасал тот успех, которым Шиллер пользовался у читающей публики. Гёте же по-прежнему не жаловал «Разбойников», и Шиллер в его глазах был лишь автором этой пьесы, и не более того. По мнению Гёте, Шиллер обладал «мощным, но незрелым талантом», что «излился в неудержимом и стремительном потоке театральных парадоксов, от которых я стремился очиститься»[1047].