Посмотрим, что Гёте вынес из чтения Спинозы. Во время совместных штудий спинозовской «Этики» поздней осенью 1784 года он диктует Шарлотте некоторые свои мысли о прочитанном.
Прежде всего Гёте отмечает, что бесконечность не относится к сфере божественного, потустороннего надмира. Нет, она берет свое начало в каждой конкретной вещи и в каждой ситуации, и если покориться течению мира, то оно вынесет тебя к пугающей бесконечности, и тогда над тобой сомкнется ее бездонная пропасть. Однако у каждого живого существа и у каждой вещи есть свое ограниченное место в этой бесконечности. Вообще-то мысль довольно банальная, но Гёте тем не менее обращает на нее особое внимание, поскольку для него крайне важно это утверждение границ посреди безграничности. Одно не перетекает в другое, но у всего есть свой центр и свой определенный контур. Все, что есть, определяется, с одной стороны, изнутри, а с другой – безграничной внешней определимостью. Для Гёте важен этот баланс между внутренними созидательными силами и формированием извне. Спиноза занимался универсальными законами, Гёте делает акцент на законе индивидуальном. «Мы не можем себе представить, что существование чего-то ограниченного проистекает из него самого, но в действительности существование всего сущего проистекает из него самого, хотя все состояния в мире так переплетены между собой, что одно неизбежно вытекает из другого, и в итоге кажется, будто одна вещь порождается другой, хотя это не так; в действительности одно живое существо дает другому повод существовать и вынуждает его существовать в определенном состоянии»[827]. Гёте подхватывает идею Спинозы deus sive natura, но переводит взгляд с целого на единичное. Единичное с его неповторимым своеобразием не должно теряться в целом. Это удержание уникальности индивидуального отличает Гёте от Спинозы, о котором он говорит, что «под его взглядом все единичные вещи как будто исчезают»[828].
Вторая мысль, на которой Гёте, вслед за Спинозой, акцентирует внимание, логически следует из этих рассуждений на тему границ посреди безграничного. В своих конспектах он пишет об опасности раньше времени замкнуть «круг» вокруг себя и «в упрямой скромности» утверждать, будто ты «нашел ту достоверную истину», которая «выше любых доказательств и любого понимания»[829]. Здесь явно имеются в виду те благочестивые философы, которые объясняют мир на основе нескольких принципов веры и считают, что могут отказаться от дальнейших познавательных усилий, поскольку теперь их задача состоит лишь в том, чтобы становиться «все проще и проще» и «избегать любого сбивающего с толку многообразия»[830]. Не следует с головой уходить в религию, когда еще столько предстоит сделать для познания. Такого рода самоограничение недостойно человеческого разума, однако, как не без иронии завершает свои размышления Гёте, быть может, в нем следует видеть «милость природы», благодаря которой ограниченные люди «довольны свой узколобостью»[831].
Самое важное понятие в философии Спинозы – понятие необходимости – Гёте для себя не выделяет. Все, что он хотел сказать по этому поводу, было написано им в письме Кнебелю: «Последовательность природы служит прекрасным утешением ввиду людской непоследовательности»[832]. Он предпочитает не вступать в бесконечную дискуссию о свободе воли. Ему достаточно той стоической невозмутимости, которую Спиноза черпает из своего понятия необходимости. Гёте восхищается этим абсолютным покоем, желая, чтобы когда-нибудь он снизошел и на него. Поэтому иногда он читает Спинозу «с величайшим благоговением, как вечерню»[833].
Как уже говорилось выше, снова обратиться к философии Спинозы Гёте побудили разговоры с Якоби. Гёте знал, что его друг собирается издать сочинение на эту тему, но он не мог и предположить, что ему самому с его до сих пор не опубликованной одой «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…») уготована важная роль в этой истории. В пятнадцатой книге «Поэзии и правды», описывая эффект, произведенный «Прометеем», Гёте отмечает, что это невинное стихотворение послужило «искрой для взрыва, обнажившего самые потайные отношения между достойнейшими людьми, отношения, ими даже не осознанные, но все же дремавшие в этом высокопросвещенном обществе. Трещина оказалась столь глубокой, что из-за нее и ряда последовавших засим случайностей мы потеряли одного из достойнейших наших мужей – Мендельсона»[834].
Осенью 1785 года вышло в свет сочинение Якоби «Об учении Спинозы. Письма господину Мозесу Мендельсону».
Этому предшествовала весьма запутанная предыстория. Незадолго до смерти Лессинга летом 1780 года Якоби имел с ним продолжительную беседу, и тот назвал себя убежденным последователем Спинозы. По свидетельству Якоби, Лессинг сказал следующее: «Ортодоксальные представления о божестве уже не для меня. Я не могу ими довольствоваться. Hen kai pan [одно и все]. По-другому я не мыслю». На что Якоби заметил: «Значит, Вы более или менее согласны со Спинозой». Лессинг: «Если надо быть согласным с кем-то, то я не мог бы назвать никого другого»[835].
Якоби было известно, что Мендельсон собирался издать сочинение о характере своего к тому времени уже умершего друга, и поэтому он спросил, известно ли ему, что в последние дни жизни Лессинг был «убежденным спинозистом»[836]. Мендельсон, как безусловный теист и непримиримый противник пантеизма, был крайне взволнован этим вопросом и попросил Якоби подробно рассказать обо всем. Якоби составил протокол своего разговора с Лессингом и отправил его Мендельсону. Чуть позже из круга друзей последнего до него дошли слухи, что, по мнению Мендельсона, спинозистские взгляды Лессинга следует «скрывать настолько, насколько позволяет святость истины»[837]. Дело в том, что Спиноза по-прежнему считался опасным еретиком, безбожником, волком-атеистом в овечьей шкуре пантеизма. Единственный немецкий перевод «Этики» Спинозы удалось опубликовать лишь под прикрытием полемической работы Кристиана Вольффа. И тут – как гром среди ясного неба: Лессинг – спинозист! Для образованной публики это была сенсация, настоящий скандал. Разумеется, Лессинг пользовался славой свободомыслящего, оригинального философа со своим особым пониманием христианства, но все же, как хотелось думать многим, с верой в личного бога. Во всяком случае, так считал Мендельсон. Тот же, кто называл себя сторонником Спинозы, отрицал существование бога в значении внемирского существа, отрицал существование некой трансцендентной персонифицированной силы, которой можно было поклоняться и которая могла карать или миловать. Бог, в понимании Спинозы, – это не что иное, как олицетворение всего сущего, а на мир он воздействует через принцип причинно-следственной связи между людьми и вещами.
Получив письмо от Якоби, Мендельсон тянет с ответом. Он обещает дать подробное опровержение и объяснение этой ситуации, но так и не делает этого, так что осенью 1785 года Якоби, не дождавшись ответа, публикует свое сочинение. Лишь после этого Мендельсон пишет многостраничное послание «Друзьям Лессинга», где защищает своего покойного друга от упреков в спинозизме, который сам он отождествляет с безбожием. Мендельсон умирает еще до того, как его ответ выходит в печать. Поговаривают, что в могилу его свели обида и переживания за друга, а виноват в этом Якоби. Гёте в «Поэзии и правде» тоже ссылается на эту версию. На самом деле в январе 1786 года, относя рукопись издателю, Мендельсон простудился по дороге домой, слег и вскоре умер.
