Теперь же перед Гёте лежат два стихотворения, которые он награждает неоднозначной похвалой: в них «чувствуются неплохие задатки поэта, но ведь сами по себе они еще не создают поэта»[1232]. Тем не менее он рекомендует их к печати и дает анонимному автору совет: «Пожалуй, лучше всего ему было бы избрать какой-нибудь совсем простой идиллический случай и изобразить его; тогда было бы виднее, насколько ему удается воплощение человека, а ведь к этому в конце концов все и сводится»[1233]. Шиллер не стал передавать эти слова Гёльдерлину, так как понимал, что автор патетических гимнов воспримет как оскорбление рекомендацию ограничиться малой формой идиллических сцен. Именно так и произошло, когда через несколько недель после отъезда Гёте из Веймара Гёльдерлин посетил его во Франкфурте и услышал совет, который Шиллер благоразумно от него утаил, уже от самого Гёте: ему-де стоит попробовать изобразить «совсем простой идиллический случай». Для Гёльдерлина это был тяжелый удар по вере в свой поэтический талант, и он еще долго не мог от него оправиться.
Вечером накануне отъезда Гёте, который на протяжении нескольких недель основательно готовился к этому путешествию, внезапно ощущает странное для него самого острое нежелание уезжать из Веймара. «Меня уже охватывает ужас при мысли об эмпирической шири мира»[1234], – пишет он Шиллеру 29 июля. Он боится, что его проглотит «миллионноглавая гидра эмпирии»[1235]. Прежде это чувство было ему незнакомо. Его любознательность не знала границ, равно как и уверенность в том, что он все способен познать и переработать, если только увидит в этом смысл. Что не вызывало в нем интереса, он просто оставлял в стороне, решительно или небрежно; его это нисколько не волновало, и он никогда не позволял навязывать себе чужие интересы. Он сам решал, что для него важно и значимо. Теперь же он испытывает чувство страха перед «ширью мира», грозящей захлестнуть его и поглотить. От прошлой беззаботности не осталось и следа. В этой ситуации Гёте разрабатывает собственную стратегию. Он не хочет, подобно никчемным поэтам, под напором реальности искать убежища среди «призраков» внутренней жизни. Он не уступает собственной слабости, он хочет оставаться открытым миру, но отныне это должна быть контролируемая открытость. Если реальность тебя отвлекает и ты теряешь голову от многообразия впечатлений, важно и в социальном мире придерживаться тех же принципов, что и, к примеру, в ботанических изысканиях, а именно спокойно и беспристрастно вести наблюдения, даже если ты находишься в непроходимых джунглях. Гёте так и делает, придерживаясь разработанной схемы и ничего не оставляя на волю случая. «Поэтому я завел себе папки, в которые отдаю вшивать всевозможные печатные материалы, попадающиеся мне теперь: газеты, еженедельники, выдержки из проповедей, театральные афиши, предписания властей, прейскуранты, а вместе с тем заношу туда и мои заметки обо всем увиденном и мои непосредственные суждения на этот счет; потом я говорю об этих вещах в обществе и высказываю свое мнение, чтобы сразу же увидеть, насколько я хорошо осведомлен и насколько мое суждение совпадает с суждением людей, более компетентных. Этот новый поучительный опыт я также отмечаю в своих папках, и таким образом собираются материалы, которые должны и в будущем сохранить для меня интерес в качестве истории внешней и внутренней»[1236]. Первоначальный ужас перед ширью мира оборачивается чудаковатой педантичностью в процессе его познания. Например, впервые увидев величественный горный массив на берегу Фирвальдштетского озера, Гёте пишет: «раздел, посвященный этим исполинским скалам, не может отсутствовать в моих путевых заметках. У меня накопилось уже несколько солидных папок с записями <…>. Ибо ощущение того, что ты способен подчинить себе столь многое, и позволяет в конце концов насладиться»[1237]. Так, благодаря педантизму, Гёте снова обретает радость познания мира и способность наслаждаться новой «легкостью».
Первая остановка – Франкфурт. В свой родной город Гёте берет Кристиану и Августа, чтобы познакомить их с матерью; та окружает и внука, и супругу сына – его «сокровище в постели» – теплом и заботой. Во Франкфурте Гёте интересуют не столько старые знакомые, сколько следы новейшей истории. Он стоит перед развалинами дедовского дома, недавно разрушенного французской канонадой. Французские войска разорили и опустошили старую бюргерскую культуру этого города, и в этом тоже заключается один из уроков революции. Гёте видит груды щебня и обломки и понимает, что все это «снова будет куплено и восстановлено каким-нибудь предпринимателем»[1238]. Спекулянты только и ждут своего часа. Франкфурт снова восстанет из пепла, но в таком виде, что прежние жители его уже не узнают. Пока же город еще воскрешает в памяти милые сердцу воспоминания: здесь он играл ребенком, там проходило шествие во время торжественной коронации кайзера.
Гёте испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, его притягивает волшебство ускользающего мира, который еще хранит в себе атмосферу его юности. Встречаясь с прошлым, он переживает эмоционально очень насыщенные минуты. В нем просыпается желание творить. Блуждая среди руин в городе своего детства, Гёте думает о «Фаусте». Он мог бы тотчас же приступить к работе, этот город вдохновляет его. Однако в то же время здесь его преследует роковая угроза потерять из виду самое главное. Люди живут здесь «в каком-то постоянном водовороте добывания и потребления <…>. Мне кажется даже, что я обнаружил здесь своеобразную боязнь поэтических произведений или по крайней мере того, что оказывается в них подлинно поэтическим, и это явление представляется мне вполне естественным как раз в силу упомянутых причин. Ведь поэзия просит и даже требует сосредоточенности, она изолирует человека помимо его воли и вновь и вновь навязывается ему, так что в широком <…> мире она доставляет столько же неудобств, что и преданная возлюбленная»[1239]. Город как источник соблазнов. В мире предпринимательства и «развлечений» нелегко сохранять верность поэзии.
Из Франкфурта Кристиана с Августом возвращаются в Веймар, в то время как Гёте продолжает свой путь на юг. Но прежде ему приходится успокаивать Кристиану, которая боится, что если Гёте окажется в Италии, она потеряет его навсегда: «Ты и так знаешь, – пишет он ей 24 августа, – и видела во время моего последнего путешествия, что я в подобных делах проявляю благоразумие и осторожность, <…> и могу тебя уверить, что на этот раз не поеду в Италию»[1240]. Отказаться от своих намерений Гёте вынудила военно-политическая обстановка: в конце лета 1797 года на севере Италии снова начались военные действия. Ехать туда было опасно для жизни.
Во время следующей остановки в Штутгарте Гёте заводит знакомство с живущими там друзьями и приятелями Шиллера. «Вас <…> вспоминают здесь с большой любовью и радостью и даже, позволю себе сказать, с энтузиазмом»[1241]. Растроганный Шиллер предается мечтам: «Чего бы я ни отдал 16 лет тому назад за то, чтобы встретиться с Вами на этой земле, – и какое странное чувство возникает у меня, когда я сопоставляю наши нынешние отношения с теми обстоятельствами и настроениями, которые воскрешает в моей памяти мысль об этих местах!»[1242] Однако у Гёте другое мнение на этот счет. В Штутгарте он встречается с людьми, которые с восторгом вспоминают Шиллера эпохи «Разбойников», в связи с чем Гёте пишет своему другу: «Для нас же обоих, думается мне, особым преимуществом оказалось то, что мы встретились позднее, уже более сложившимися людьми»[1243].
