Весной 1792 года началась первая военная кампания прусско-австрийского союза против революционной Франции. Французское Национальное собрание, по-видимому, было так напугано открытыми приготовлениями Пруссии и Австрии к войне и активностью эмигрантов на немецкой земле, что решило опередить врага и 20 апреля объявило войну Австрии и ее союзнику Пруссии. Герцогу Карла Августа, к тому времени генерал-майору прусских войск, представилась возможность проявить себя в военных действиях. Он вступил в войну в качестве командира кирасирского полка и выразил настоятельное желание, чтобы его друг и министр Гёте сопровождал его в походе. Отказаться Гёте не мог, да и не хотел. После Италии он чувствует себя очень обязанным герцогу. Кроме того, его тянет «на волю», тем более что, подобно многим другим, он убежден, что победить французов будет проще простого, поскольку их армия, равно как и вся политическая система, погружена в пучину хаоса. Как он пишет в одном из первых писем из похода, вскоре он рассчитывает оказаться в Париже. Кристиане он обещает привезти из французской столицы «всякой всячины»[1088].

На деле все вышло иначе. Французская армия действительно была плохо подготовлена, и прусско-австрийские войска могли бы воспользоваться благоприятным моментом для стремительного наступления. Но, уверенные в собственных силах, они не торопились. К тому времени, когда наступление наконец началось, силы французов были уже неплохо организованы. Союзные войска, к которым Гёте примкнул в августе 1792 года, продвинулись через Лонгви до Вердена, где начался страшный ливень: «Все здесь честят Юпитера-дожденосца за то, что и он стал якобинцем»[1089].

В очерке «Кампания во Франции 1792 года», написанном тридцать лет спустя, Гёте изобразил все тяготы этого похода, остановленного дождем и слякотью. Обоз с провизией не мог проехать к войскам, еды не хватало, солдаты спали в лужах. Гёте приходилось не так тяжко: его походная кровать стояла в палатке герцога. Под Верденом союзники открыли артиллерийский огонь по врагу и продвинулись до Вальми, где 20 сентября началась страшнейшая, затянувшаяся на несколько дней канонада. Гёте уже не «праздный наблюдатель»[1090], как он называет себя еще 10 сентября. Верхом на лошади он бросается под град пуль, игнорируя предостережения офицеров. Он не страшится опасности и даже ищет ее. Позднее он опишет внутреннее переживание этой экстремальной ситуации в беспристрастном стиле своих оптических исследований, которые он, кстати, не оставлял и на время военного похода: «В таких-то обстоятельствах, со всем вниманием следя за собой, я вскоре заметил, что со мною творится что-то неладное, о чем могу доложить, разве лишь прибегнув к фигуральной речи. Мне чудилось, что вокруг меня невероятно жарко и что эта жара пронизывает меня насквозь, так что начинаешь как бы сливаться со средою, в какой находишься. Глаза по-прежнему видели все ясно и четко, но мир, казалось, приобрел некий коричневато-бурый оттенок, отчего предметы становились только отчетливее. Волнение крови я не ощущал, но все как бы пожирал охвативший меня жар. Отсюда явствует, в каком смысле можно называть такое состояние лихорадкой. Достойно упоминания уже то, что жуткий грохот воспринимается только слухом, ибо причина его сводится к пальбе пушек, к вою, свисту и гулу проносящихся и падающих ядер»[1091].

Канонада не прекращалась даже ночью и в дождь, на ночлег солдаты и офицеры закапывались в землю, прикрывшись плащами: Гёте называет это обрядом «преждевременного захоронения»[1092]. Во время канонады под Вальми он произносит свою знаменитую фразу: «Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении»[1093]. Так, по крайней мере, пишет он сам в «Кампании во Франции», других свидетельств об этом высказывании до нас не дошло. Впрочем, непосредственно с места событий он в том же духе пишет Кнебелю: «Я рад, что видел все собственными глазами; в будущем, когда заговорят об этой важной эпохе, я по праву смогу сказать: et quorum pars minima fui»[1094].

Под Вальми наступление захлебнулось. Союзные войска даже не пытались прорваться. Они начали отступать, порядки войск окончательно расстроились. Продовольственное снабжение почти полностью отсутствовало, и голодные солдаты забивали изможденных лошадей. В лагере началась дизентерия, не пощадившая и Гёте. Дороги были размыты и забиты телегами, в спину стреляли приближающиеся французы. Это был подлинный ад. «Не скрою, что в самый разгар этих невеселых дней я связал себя шутливым обетом: коль скоро мы спасемся и я вновь водворюсь в своем доме, никто от меня не услышит жалобы на то, что крыша соседнего дома частично скрывает широкий вид из моего окна, напротив, эта-то островерхая крыша и будет мне всего милее; далее: никогда я не стану жаловаться на скуку и потерю времени в немецком театре, где ты – господу хвала! – как-никак сидишь под спасительной крышей, что бы там ни вытворяли на подмостках»[1095]. Через Люксембург Гёте с отступающей союзной армией добирается до Трира, где снова на какое-то время оказывается в безопасности. «Этот поход оставит печальный след в мировой истории как одна из самых злосчастных кампаний»[1096], – пишет он Фойгту в середине октября.

Таковы внешние события. Лично для Гёте же этот поход – это смерть и воскрешение, он чувствует себя словно «рожденным заново»[1097]. Лишь теперь он снова начинает «осознавать, что я человек», пишет он в середине ноября. После того как самое страшное остается позади, Гёте переживает внутренний триумф: «За эти шесть недель мы перенесли и увидели больше тягот, нужды, забот, бед и опасностей, чем за всю нашу жизнь. Герцог чувствует себя прекрасно, и я тоже в добром здравии»[1098].

Первоначально он хотел возвращаться домой через Франкфурт. Отправляясь в распоряжение герцога, он лишь ненадолго остановился у матери, которую до этого не видел тринадцать лет. Кроме того, во Франкфурте ему нужно было кое-что уладить: не так давно он получил от городского совета лестное приглашение на должность ратсгерра. Однако Франкфурт к тому времени уже был занят французами, и Гёте отказался от своих намерений. Отказаться от почетного приглашения ему тоже было проще не лично, а письмом, что он и сделал вскоре по прибытии в Веймар. В этом послании, адресованном матери, но предназначенном для городского совета Франкфурта, Гёте пишет о том, что, будучи прирожденным республиканцем, он чрезвычайно польщен этим предложением и в это тревожное время с радостью взял бы на себя ответственность за благополучие города, но этому его желанию противостоит другое важное обязательство: «Их светлость герцог на протяжении стольких лет проявляют ко мне беспримерную милость, и я стольким им обязан, что было бы величайшей неблагодарностью с моей стороны, если бы я покинул свой пост в ту минуту, когда государство больше всего нуждается в верных слугах»[1099]. И снова Гёте принимает решение в пользу Веймара.