— Эёй, люди добрые! Я вас вижу, а вы меня нет!

Отец укоризненно смотрит на Леху, и черные густые брови его недовольно сходятся на переносице.

— Ты что кричишь? Лес крикунов не любит.

И опять они долго идут молча, думая каждый о своем, пока Леха наконец не выдерживает.

— Пап, а пап, — спрашивает он, — а как ты думаешь, Саня и родился таким?

— Каким «таким»?

— Ну, маленьким.

Отец немного помолчал, словно не знал, что ответить.

— Маленькими, сынок, все рождаются. Только потом жизнь одних в рост гонит, а других к земле гнет. Думаешь, и ему сладко всю жизнь тремя бабами командовать?

— А тебе? — спрашивает Леха.

— Что мне?

— Не скучно бывает в лесу? Целый день-то?

— Нет, — смеется отец, — в лесу весело.

Отец ходит в лес не просто так, а на работу — это Леха знает, только какая ж это работа, думает. Работать — это косить, лен брать, коров доить, а он ходит по лесу, и все. То вешку зачем-то поставит, то указатель к столбу прибьет. А то остановится возле какой-нибудь осинки, ухо к стволу приложит, послушает, а потом ладонью погладит, словно она его знакомая. На Лехин глаз, так все деревья в лесу одинаковые, а отец каждое что ни есть деревце знает, молодое оно или старое, здоровое или больное. Завидует Леха отцу: вот бы и ему так, и просит:

— Пап, научи.

А отец смеется, не учит, только говорит:

— Гляди.

Леха во все глаза глядит, но ничего такого не видит, видит только, что отец зарубки на тех деревьях ставит, где дятел долбит. Поставит зарубку и скажет:

— Спасибо, дружок.

— Кому это ты спасибо говоришь? — удивляется Леха.

— Дятлу. Он ведь мой помощник.

— Как это — помощник?

— А так. Дятел будто насквозь дерево видит и сразу мне знак подает. На здоровое он ни в жизнь не сядет, а больное со всех сторон обстучит. Как доктор.

«Чудно», — думает Леха и спрашивает:

— А если два дня и две ночи идти, лес кончится?

— Кончится, сынок, кончится.

А Лехе кажется, что лес по всему белому свету тянется, ни городов, ни деревень, один только лес — дремучий, страшный, и он пугается:

— Пап, ты где?

— Тут я. Чего кричишь?

Он стоит возле толстой смолистой сосны и, придерживая рукой кепку, смотрит вверх. Леха тоже поглядел вверх, а сосны-то и нет: один ствол из земли торчит, а верхушку с сучьями как ножом срезало.

— Кто это ее так? — спрашивает Леха.

— Молния покорежила. Придется теперь этакую красоту на дровишки пустить.

— Хорошо, — соглашается Леха, — а то у деда Егорыча совсем дров на зиму нету.

— Ишь ты, — говорит отец и треплет сына по стриженой голове, — жалостливый, как мать. Да больно лют твой дед. Все ему не по нутру, с утра до ночи ругается.

— Да не ругается он. Дед говорит, что это он свою обиду на жизнь ругней выгоняет.

— Ну, ладно, ладно, скажи ему, пусть забирает сосну. Мне не жалко.

«Теперь уж непременно дед Егорыч женится, — вспоминает Леха, — сам же говорил: только б дровишками запастись, а там и за свадебку».

Но он молчит, не говорит отцу про это, а только спрашивает:

— Пап, а пап, а правда она красивая?

— Кто?

— Тетя Алиса, кто ж еще?

Молчит отец, будто не слышит вовсе. Леха уже заметил: он часто так, его о чем-нибудь спросишь, а он не отвечает и только потом, когда уже забудешь, о чем спрашивал, ответит:

— Правда.

И еще Леха заметил, что в лесу отец добреет. Дома и то ему неладно, и это, хоть и молчит, только брови лохматятся, сдвигаются к переносице, а как придет в лес, так сразу не тот человек: лицо доброе, глаза синие. Вот странно, дома — серые, в лесу — синие.

Они с отцом шагали бойко и отмахали небось верст с десять, но солнце все равно обогнало их: оно поднялось уж высоко-высоко в небе, теперь до него и на ракете не добраться, и оттуда, с высоты, безжалостно жгло головы, даже тень не спасала, потому что лес потихоньку стал редеть, пока не исчез весь сразу. Оглянулся Леха — на поляне стоит, а через поляну дорога.

— Передохнем, что ли? — спросил отец, и Леха тут же почувствовал, как заломило у него под коленками. С устатка.

Они выбрали место повыше и сели. Отец расстелил газету и выложил на нее лук, хлеб, сало. Леха только облизывался. И тут загудела машина. Она выскочила прямо из леса и пошла колесить, не разбирая дороги.

— Сам едет, — сказал отец, и Леха понял: председатель.

Машина резко затормозила, и председатель не вышел, а как-то вывалился из нее. Был он толстым, коротконогим, а когда снял шляпу, то Леха увидел, что и голова у него как мячик — круглая и голая.

— Здорово, леший! — сказал председатель и протянул отцу руку. Отец улыбнулся.

— Здоров будь, Иван Захарыч.

Председатель придирчиво оглядел разложенную на газете еду.

— Хорош у вас стол.

— Не побрезгуйте и вы нашей хлеб-солью, — предложил отец.

— Не побрезгую.

Он присел рядом на кочку, азартно потер рукой об руку, потом щелкнул пальцем по горлу.

— А это?

— Не употребляю, — сказал отец.

Председатель не поверил:

— Печенкой, что ль, страдаешь?

— Нет, здоров. Просто не приучен.

Председатель захохотал, причем Леха заметил, что хохотала у него лишь правая сторона лица и правый глаз хохотал, левый же был серьезный и неподвижный.

— Слушай, — отхохотавшись, сказал председатель, — давай меняться: ты в председатели, а я вместо тебя в лесники.

— Зачем? — спросил отец.

— Работенка у тебя подходящая. Ни начальства, ни подчиненных, сам себе голова.

— Начальства хватает, — сказал отец и засмеялся, — без начальства какая ж работа? Только мое начальство руководство по телефону осуществляет. А в лес ни ногой.

— Что так? — заинтересовался председатель.

— Да комарья, видать, боится.

Теперь уж председатель захохотал так, что хлеб из руки выронил. Отец тоже тихонько посмеивался, глядя, с каким аппетитом уплетает председатель сало с хлебом и луком. Да еще похваливает:

— Ну, и угостил ты меня, леший, век помнить буду.

Он уже собрался уезжать, да вдруг раздумал:

— А правда, леший, иди ко мне в бригадиры. Мне позарез непьющие мужики нужны.

— А Саня Маленький как же?

— Об нем не толкуй. И для него дело найдется. А ты мне нравишься, леший.

— Я не девка, чтоб нравиться.

Отец поглядел в небо, и глаза у него засинелись.

— Спасибо на добром слове, Иван Захарыч, а только без лесу мне не прожить. Пуповиной прирос.

— Отрежем пуповину. Ты сколько тут получаешь?

— Семьдесят пять.

— А у меня по две сотни будешь зарабатывать.

Отец нахмурился:

— Разве в деньгах дело?

— А в чем?

— Не знаю, — подумав, сказал отец, — а только кто-то и в лесу должен жить. Для равновесия сил в природе.

— Для равновесия?.. Ишь ты…

Председатель зевнул и откинулся на траву:

— Хорошо-то как… Тишина…

Лехе давно хотелось спросить у председателя, отчего у него один глаз веселый, а другой грустный, но он стеснялся. А тут председатель и ремень расстегнул, и сапоги снял, будто дома на печку забрался, и Леха наконец решился:

— Дядь председатель, отчего у тебя один глаз смеется, а другой не смеется?

Отец дернул Леху за ухо, дескать, не твое дело, но председатель ничуть не обиделся.

— А это я их так приучил, — сказал он и подмигнул Лехе.

— Зачем?

— А чтоб перед начальством не сплоховать.

И снова подмигнул Лехе. А отец предложил:

— Соснули бы часок, Иван Захарыч.

— Хорошо бы, — потянулся всем телом председатель, — да в третью бригаду надо наведаться. А как тут у вас Саня Маленький, не озорует? — вдруг спросил он.

— Я не доносчик, — отвернулся отец.

Председатель уже стал надевать сапоги, но один сапог надел, а с другим так и заснул. Повалился на бок, шляпу под себя подмял. Отец осторожно вытащил шляпу и прикрыл ею голову председателя — от солнца.

— Это его на войне, сынок, так изувечило, — пояснил он Лехе.