Стали видны крыши домов, красные трубы, из которых тянулись в небо прямые, как столбы, дымы.

«Вот я и пришел, вот я и вернулся». Федор достал из кармана платок — высморкался. Хотел сдержаться и не смог: заплакал, хотя вначале и не почувствовал, что плачет, пока слезы не скатились по подбородку, не защекотали худую морщинистую шею.

От слез вроде бы полегчало, тогда он снял кепку и так, с непокрытой головой, вошел в родную деревню.

На улице было пустынно, зато собаки лаяли как оглашенные, словно соревнуясь, кто кого перелает.

«Да, поздненько нынче стали вставать, — подумал Федор, — не торопятся весну встречать».

Своим опытным хозяйским глазом он замечал, что люди живут в достатке, обстроились, обгородились, хотя и было в этом что-то торопливое, суетное, будто в новых добротных домах люди не жили, а все время ждали каких-то перемен. А может, ему только так казалось, старому?

Он боялся встречи с людьми: как-то они посмотрят на блудного сына. Но боязнь его оказалась напрасной: никто его не узнавал.

Верхом на лошади промчался мальчишка, трактор протарахтел мимо, женщины прошли стайкой, даже не поздоровались.

Своей избы он не узнал, вернее, ее и не было. На том месте, где стояла она когда-то, низенькая, с подслеповатыми окошками, теперь высился кирпичный дом под железной крышей.

И все-таки он взошел на крыльцо, постучал. В доме было тихо, никто не ответил. Тогда он нажал клямку, вошел. Высокие потолки, большие, без перекладин окна. В доме никого не было, хоть и топилась печь. Заглянув в нее, Федор увидел, как вскипает близко стоящий к огню чугунок с картошкой. Взяв ухват, он отодвинул чугунок от огня, пошурудил в печке дрова.

Ни одна вещица в этом доме не показалась ему знакомой.

Так, может, он зашел к чужим?

Но, взглянув на стенку, увидел вдруг свой портрет, видать, увеличенный с маленькой фотографии и потому не очень похожий.

«Значит, помнят меня еще?» — с радостью отметил он.

С подойником в руках в дом вошла молодая женщина, как две капли воды похожая на Арину. Федор даже кепку из рук выронил.

— Ты кто? — спросил он испуганно.

— Катя, — ответила женщина, — а вы?

Федор молчал — горло перехватило. Тогда она, бросив взгляд на портрет и тут же переведя его на Федора, удивленно и обрадованно проговорила:

— Неужели отец? Что ж ты так долго не приходил? — И пытливо заглядывая ему в лицо, переспросила: — Нет, правда, ты?

Федор зажмурился, проглотил подступивший к горлу комок, хрипло признался:

— Я…

Катя кинулась к нему, подойник опрокинула. Светлой синеватой лужицей расплескалось по полу молоко.

— Ох, я, неумеха…

И так они стояли и смотрели на эту лужицу, не зная, что делать. В окне в это время появились босые ноги. Мальчишка лет десяти болтался на суку рябины и норовил достать ногами подоконник, чтобы прямо с дерева перебраться в дом. Но сук шатался, и ноги болтались, елозили в открытом окне, никак не могли отыскать точку опоры.

Наконец мальчишке удалось прыгнуть в окно, а через него и на пол.

— Мам, есть хочу! — крикнул он и замолчал, увидев рядом с матерью незнакомого человека.

— Познакомься, Максим, это твой дедушка.

Мальчишка сразу набычился, не поверил.

— Родной? — переспросил он.

— А какой же еще? Раз дедушка, значит, родной. Ну, чего ты напугался? Поздоровайся с дедушкой.

— Здравствуйте, — сказал мальчишка и, как взрослый, протянул Федору руку.

— Здравствуй, внучек!

Катя захлопотала у стола. Застелила его чистой белой скатертью, выставила на стол холодец, нарезала сала, достала из печки картошку.

— Садись, отец, устал с дороги-то?

— Да, притомился чуток.

— Ешь, угощайся, — потчевала Катя, блестя глазами. Руки ее так и порхали над столом, то нарезая хлеб, то пододвигая поближе к отцу тарелки. Рядом с ним сидел за столом Максимка и уплетал за обе щеки картошку с салом, запивая ее молоком.

Мать, погладив его по голове, с гордостью произнесла:

— Весь в нашу породу, в житухинскую.

Федор сидел за столом, глядя на ее радостную суетню, и не то хмурился, не то улыбался. Катя даже обиделась:

— Ну что ж ты ничего не ешь, отец?

— Спасибо. Сыт я.

Он все хотел спросить и не решался — слова застревали в горле. Наконец, собравшись с силами, выдавил:

— Мать где?

Катя заплакала. Максим пододвинулся к ней, обнял за плечи.

— Ладно тебе, мам. Перестань!

— Хорошо, сынок, не буду, — согласилась Катя, вытирая лицо полотенцем, но слезы все текли и текли из глаз, падали на чистую белую скатерть.

— Давно? — спросил Федор.

— Три года уже. Как раз на Майские праздники. Так что нам теперь и май не в май — поминки справляем.

— Мучилась?

— Нет. Сердце схватило. Мы с мужем на работе были, Максимка в школе. Соседка Галя прибегает в контору: «Катька, беда!» Я сразу так и обомлела, догадалась — мама. Она и раньше сердцем жалилась. «Давит что-то мне, говорит, вот тут. Будто обручем сжимает». Пока я прибежала, она и отходить стала. Рукой вот так к себе пригарнывает, сказать что-то хочет, а голосу нет. Так и умерла. — Катя снова промокнула лицо полотенцем, вытерла слезы. — Тебя все ждала. «Неужто, говорит, душенька его не тоскует?..» Верила. Я еще маленькая была, на колени, бывало, возьмет, к себе прижмет: «Где-то наш папка? Все равно, говорит, придет, потому что, кроме него, нет никогошеньки у нас на всем белом свете». — Катя подошла к нему, погладила его по седеющим волосам и, заглядывая в глаза, спросила: — Нет, это правда — ты?

Он не отвечал. Сидел, сжав ладонями виски, и горько было у него на душе, ой как горько. Значит, ждала, а он забыл. Значит, любила, а он не простил. Дочку вырастила в почитании… Но неужто в деревне никто ей так и не сказал?

— А про меня она что говорила? Почему я ушел? — спросил он.

— Поссорились. Обидела, дескать. А в чем обида, не призналась.

Максимка, закончив завтрак, собрал портфель, вскинул его за спину.

— Мам, я сегодня не скоро приду. Всем классом пойдем на экскурсию.

— На какую еще экскурсию?

— На курган.

— Поесть что-нибудь захвати.

— Я в столовку забегу.

Катя тоже заторопилась.

— На работу пора. А то на наряд опоздаю.

Она ушла за перегородку переодеться, и уже оттуда донесся ее голос:

— Признайся хоть ты, отец, чем тебя мама обидела?

Федор вздрогнул — так неожиданно прозвучал этот вопрос.

— Да я уж забыл. Столько лет прошло, — ответил он, помолчав.

— Если б забыл, вернулся бы.

— Я и вернулся.

Катя вышла из-за перегородки: на ней был синий костюм в клеточку. Стала причесывать перед зеркалом волосы.

— Годика б три назад. Может, и мама не умерла бы. Ну, ладно, я пошла.

— А мне что делать? — спросил Федор.

— Как что? Отдыхать!

Она поцеловала его в щеку и убежала. Федор убрал все со стола. Вышел во двор. На улице густо светило солнце и капало со стрехи. Это показалось ему странным. Почему капает, ведь дождя не было?

«А, — догадался он, — это туман осел на крышу, а теперь стекает дождевыми каплями».

Федор прошелся туда-сюда по двору, не зная, куда себя деть, чем бы заняться.

Посреди двора стояла дубовая колода: неужели еще та, что он приволок однажды с кургана? На той, помнится, было сто пятьдесят годовых колец. Он принялся считать, но скоро сбился: колода была так изрублена топором, что кольца еле угадывались.

Вокруг колоды валялись напиленные, но не поколотые дрова. Федор вернулся в сени, разыскал топор. Придирчиво оглядел его: остер ли, не зазубрен ли, бережно вытер о рубаху и, крякнув, ударил им по полену. С первого удара полешко не поддалось, лишь качнулось в сторону, и топор соскользнул на колоду. Зато со второго удара разлетелось надвое, да так ровно, хоть на коньках катайся. Он вспотел, устал с непривычки, но это была приятная усталость, и Федор даже пожалел, что поленья скоро кончились. Вон как он живо с ними расправился.