Тот и в самом деле не слушал, потому что поравнялся с избой рыжего Максима.

— Живой? — спросил он у Кузьмы.

— Живой. Недавно вернулся. Без руки.

Уйти из деревни, не повидав своего друга, Федор не мог, потому и свернул к Максимовой калитке, но того дома не оказалось. Замызганный мальчишка вытер рукавом нос, с гордостью заявил:

— Батяня в поле. Он теперь у нас председатель.

— А где в поле? — спросил Федор.

— Вон за конюшнями. Пашет.

— Председатель и сам пашет? — удивился Федор.

— Больше некому.

Федор оглянулся на Кузьму.

— Вот что, топай-ка ты в город один. Мне с Максимом надо повидаться.

— Надо так надо, — согласился Кузьма. — Тебе что? А я на службе. В ночную смену сегодня. — Он подмигнул Федору: — К нам надумаешь — приходи. Так и быть, похлопочу за тебя.

— Да нет уж, спасибо. Как-нибудь сам…

За конюшней открылось поле, широкое, до самого горизонта, и где-то в середине его еле виднелся одинокий пахарь на гнедой лошаденке. Когда-то он вспашет это поле?

По одичавшей, заросшей травой стерне Федор двинулся к пахарю. «Как же он пашет, с одной рукой-то?»

Максим тоже увидел его. Вывернув из борозды плуг, он бережно опустил его наземь, а солнце, отразившись от гладко отполированного лемеха, так больно ударило Федора по глазам, что пришлось прикрыть их ладонями. А Максим уже бежал ему навстречу, и пустой рукав его рубахи бился на ветру, надувался пузырем.

— Федюха, друг! Вернулся?

— Как видишь…

— Да ты, гляжу, целый! Ну, слава богу. Есть хоть кому колхозную печать сдать.

И он полез в карман за печатью.

— Погоди, не суетись, — остановил его Федор, — давай хоть обнимемся, солдат.

— Так ведь обнимать нечем! — И Максим яростно затолкнул пустой рукав под ремень.

— А что ж ты один? Еще не вернулись, что ли?

Максим снял с головы картуз, и рыжие нечесаные волосы забились под ветром.

— Кому возвращаться-то? Титовы все пятеро полегли, Венька Карташев. Петька с Гераськой в самом начале войны сгинули. Да и тебя уж похоронили. А ты — вот он… Ну, молодец! Дай хоть поглядеть на тебя! Герой, ну, право слово, герой!

— А Сашка Красунок? Володька Чернышев?

— Сашка пропал без вести. А Володька?.. Вчерась похоронка пришла. Думали, раз война закончилась, значит, все — живем. А похоронки до сих пор идут.

— Неужели никто не вернулся?

— Почему никто? Кузьма. Да и тот в город сбежал. Так что ни одного мужика на всю деревню.

— Ну, а себя ты не считаешь?

— Какой я мужик? Так — полмужика…

Они присели на зеленеющую облогу, закурили. Максим махорку, Федор папиросу «Беломор». Он предложил папиросу и Максиму, но тот отказался:

— К самосаду привык. Дух от него домашний.

Сидели, молчали. Дымки вились над ними: от папиросы — синий, от самокрутки — желтый. Поднимаясь выше, они смешивались в желто-синий клубок, но клубок этот тотчас же и таял, растворившись в чистом парном воздухе. У ног их чернела пахота, глянцевито поблескивая на отвалах только что прошедшего плуга.

— Хорошо-то как! — вздохнул Федор. — Землей пахнет. Весна.

— Да какая весна? Считай, уже лето на дворе. А мы еще не отсеялись…

На телеге, запряженной двумя тощезадыми коровами, подъехал мальчишка, лет двенадцати. Деловито сунув за пояс кнут, спросил:

— Дядя Максим, куда картошку сгружать?

— Оставь на телеге. А коров отпряги — пусть попасутся.

— Это чей же? — спросил Федор.

— Васьки Титова старшой. И за ним еще трое. Сиротами остались.

— А Варвара?

— На мине подорвалась. Пошла в лес малины собрать, ну и зацепилась. По кусочкам в гроб собирали.

Федор смотрел на парнишку, как он ловко распрягал коровенок, бойко управляясь с гужами и чересседельниками, спросил:

— Кто ж их растит?

— Мы и растим. Колхозом.

По вспаханному полю важно ходили грачи, собирали червей.

— Вот кому житуха, — усмехнулся Максим, — хлебный паек им завсегда обеспечен. Хоть война, хоть не война.

Заржал конь. Он мотал головой, пытаясь сбросить с шеи хомут, и Максим подошел к нему, погладил по вспотевшему крупу.

— Ну, ну, Хвастун, успокойся. — Он разнуздал его и пустил немного попастись. — С самого рассвета пашем. Устал, бедняга.

На правой лодыжке коня Федор заметил глубокий рваный шрам.

— Где это его?

— Под бомбежку угодил. Тоже наш брат — раненый.

Они еще немного посидели, и Максим поднялся:

— Однако мне пора. Скоро сажальщицы подойдут.

— Как же ты с одной рукой?

— Приловчился.

Захлестнув петлей одну чапигу, он привязал ее к своему ремню, другую же ухватил единственной рукой.

— Но, Хвастун, трогай!

Федор не выдержал:

— Дай-ка, помогу тебе.

— Помоги, помоги, вспомни, как оно раньше-то.

Федор дернул поводьями, и конь послушно повел борозду, но плуг выскальзывал из руки, и борозда получалась кривая, зигзагами.

— Эх ты, пахать и то разучился, — упрекнул его Максим.

— За четыре года разучишься…

Но только начало борозды получилось неровным, а дальше все пошло, как надо. Хвастун тянул ровно, без рывков, и вскоре остались позади и рыжий Максим, и телега с мешками картошки, впереди был лишь простор до самого горизонта, а где-то там, на горизонте, синел лес и плыли над ним большие белые облака, как гуси.

Хорошо было Федору шагать вслед за плугом по мягкой упругой земле и дышать свежим ветром, обдувавшим лицо, хорошо чувствовать на спине пригрев солнца.

Он даже пожалел, что поле вдруг кончилось и плуг уперся в дерновник, но Хвастун, сделав небольшой круг, тотчас же повернул обратно, и опять закачался перед глазами его хвост, и опять мягко запружинила земля, поворачиваясь черными пластами кверху, и грачи радостно закричали позади, будто благодаря за угощение.

Сделав пять или шесть кругов, Федор остановился, чтобы передохнуть, да и конь тоже устал — по его бокам темнели мокрые полосы — от пота. Разнуздав его, он пустил Хвастуна пощипать травки, а сам растянулся под ольховым кустом на краю поля. Небо плыло над его головой все в белых пушистых облаках и пахло ольховыми шишками.

Федор вдыхал этот сладкий, почти забытый запах, и у него кружилась голова. Он бы, может, и заснул, если бы не Максим.

— Ну что? Напахался? — спросил, подходя.

— Отвел душу.

Они вернулись к телеге, и Федор вскинул на плечо вещмешок.

— А ты что — еще дома не был? — спросил Максим.

— Был, — выдавил из себя Федор, — да лучше б и не был.

Максим затряс своей рыжей головой:

— Вот война что, стерва, наделала.

— Война? На войну легче всего свалить. — Федор сгреб в горсть комок черной сырой земли, сжал его так, что меж пальцев показалась вода. — Теперь все будем на войну списывать! А сами как будто не виноваты…

— Ну, и что ж ты решил? — помолчав, спросил Максим.

— Ухожу. Завербуюсь куда-нибудь… Свет велик.

— Свет-то велик, это верно, — согласился Максим, — а родина одна. Неуж не затоскуешь?

— Ну, а что мне делать, что? — вскипел Федор. — Чтоб люди в глаза тыкали? Ты же сам первый…

— За меня будь спокоен! Я не тыкну. Мало ли что в жизни бывает? Что же теперь — головой в петлю? Или жить начинать? Заново, все позабывши?!

Федор схватил его за грудки:

— Ты бы забыл? Ты бы простил? Ну, отвечай! А, сразу глаза в сторону… А другим, вишь ты, советуешь!

— Ну, хорошо, — тихо проговорил Максим, — а давай с другого боку обсудим. Ты уйдешь, я уйду, а кто землю-то поднимать будет? Кто людей будет кормить?

— Мы с тобой накормим…

— Одни бабы в колхозе. Да детишки малые. Что с них возьмешь? Тягла никакого… Кузьма ушел, и ты туда же. А еще партийный билет небось в кармане носишь…

— Ты мой билет не трожь! — крикнул Федор так, что конь прянул ушами и насторожился. — Я этот билет кровью своей…

— У меня тоже кровь не чужая, — будто с угрозой произнес Максим, — но я ведь пашу. С одной рукой. А ты, из-за бабы…

— Замолчи!