Доктор нагнулся, стал подбирать рассыпавшиеся фигуры.
— Сколько из тебя тогда осколков вынули? — спросил он.
— Когда?
— Ну, когда ты на мине подорвался.
— Вспомнил… Я уже про то и забыл давно. Сказали — двенадцать.
— А тринадцатый остался. Вот так-то, брат. А ты с ножом к горлу — выписывай. Не хотел я тебе говорить, да сам вынудил. Я…
— Погоди, погоди, — перебил его Иван Макарович, — ты хочешь сказать, что все эти годы я…
— Именно. Все эти годы ты носил в своем теле осколок. И не где-нибудь, а в нескольких миллиметрах от сердца.
— Не может быть…
— Можешь сам убедиться, раз не веришь. Конечно, этого делать не полагается, но как другу…
Доктор Болотный сходил к себе в кабинет, принес оттуда груду снимков.
— Вот смотри!
— Но я ничего не вижу!
Держа снимки на свету, Болотный стал объяснять:
— Вот это ребра, это легкие, это сердце. А вот этот светлый кружочек, видишь? Осколок. Тот самый — тринадцатый. Чуть бы повыше, и все. Так что считай себя, Ваня, счастливчиком. Не иначе как в рубашке родился.
Иван Макарович, взяв у доктора снимки, долго разглядывал их, потом сказал:
— Ну и удружил ты мне, Костя. Что называется, по дружбе…
— Ты считаешь, я удружил? — удивился тот.
— А кто же еще? Я бы так и прожил всю свою жизнь, не зная, а ты…
— Да я удивляюсь, как ты до сих пор вообще жив!
— Даже так?
Иван Макарович поглядел в окно, за которым ярко горел закат, золотил верхушки деревьев больничного парка.
— Ты только не волнуйся, Иван, — попросил доктор Болотный, — главное — спокойствие.
— Да я не волнуюсь, как видишь. Ну и что ты предлагаешь, Костя?
— Операцию, — помолчав, ответил доктор Болотный.
— Сам будешь делать?
— Нет. Отправим тебя в область. К более опытным специалистам. Я не возьмусь. Такой редчайший случай…
— Но ведь если бы я случайно не попал сюда, ничего бы и не случилось?
— Ты считаешь — случайно?
— А что? Все дело в осколке?
— Думаю, что да. Здоровое сердце, и вдруг… Вполне вероятно, что именно осколок и надавил на него. А что, если он надавит еще раз и прорвет сердечную сумку? Кто знает? Кто предугадает, как он поведет себя дальше? Сделать вид, что ничего не произошло и выписать тебя из больницы, — прости, но взять на себя такую ответственность я не могу. Не имею права.
— А если я не соглашусь на операцию? — спросил Иван Макарович.
— Заставить тебя силой лечь под нож я, конечно, не могу. Но я бы на твоем месте… Жить под вечной угрозой… Так что решайся. — Он наконец собрал с пола шахматные фигуры, взял доску под мышку, собираясь уйти. — Но решать нужно быстро. Иначе…
— Что иначе?
— Иначе я ни за что не ручаюсь.
— Хорошо, Костя, я подумаю, — сказал Иван Макарович, — и спасибо тебе.
— За что? — удивленно вскинул глаза доктор Болотный.
— За откровенность и прямоту. Но скажи тогда и другое. Тоже прямо и откровенно. Это опасно?
— Как всякая операция, — пожал плечами доктор Болотный, — иногда и самый безобидный аппендицит…
— Нет, ты не юли. Мне это точно нужно знать. Понимаешь — точно.
— Я не бог, — развел руками доктор Болотный, — а в наше время даже бог и тот ошибается…
— Тогда вот что, — сказал Иван Макарович, — предположим, я согласен. Но если ты исполнишь одну мою просьбу. Обещай, что исполнишь!
— Все, что в моих силах.
— Отпусти меня домой, — попросил Иван Макарович, — хоть на один час, хоть на минутку. Отпусти, а?
— Зачем?
— Понимаешь, мне нужно сказать одному человеку… Женщине… Что я ее люблю. Только сказать, и все. Понимаешь? Я не могу ни на что решиться, не сказав ей этого. Не имею права… — Уловив мелькнувшую на губах у Кости Болотного язвительную усмешку, попросил: — Не надо, Костя. Это совсем не то, что ты думаешь.
— А я ничего такого и не думаю. Только зачем торопиться? Выздоровеешь, тогда и скажешь.
— Значит, не отпускаешь?
— Нет! — Он подошел к кровати и слегка похлопал Ивана Макаровича по плечу: — Эх, Иван, Иван, в нашито годы и волноваться из-за каких-то… Разве они того стоят? О себе лучше подумай, о себе…
Когда доктор Болотный ушел, Иван Макарович подошел к окну, настежь распахнул его. На западе высокий, в полнеба, горел закат, а на востоке в туманной синеве уже взошла одна звездочка. Свет ее еще был неярок, но с каждой минутой все набирал и набирал силу, будто кто-то невидимый все дул и дул на звезду, помогая огоньку разгореться.
«Боюсь ли я смерти?» — думал Иван Макарович, глядя на эту одинокую, вставшую над миром, звезду, и не знал, что ответить. Это не то, что утешать других, как утешал он недавно Федора Драча. Тот и в самом деле кое-что на земле оставил. А он? Иван Макарович Исачкин, сорока двух лет от роду? Прожил ли он свою жизнь так, как требовала собственная совесть? Или ловчил, изворачивался? Сейчас, перед лицом костлявой, нельзя было лгать, и он честно сам себе признался: «Да, ловчил, да, изворачивался».
А разве иначе в этой жизни можно прожить? Конечно, он пытался жить по совести, и если ловчил, то ведь не для себя же. Для пользы дела. Мысли его тотчас же переключились на привычное. Взять хотя бы комплекс. Приказали: «Строй!» А он все оттягивал и оттягивал. Комплекс построить — не мудреное дело. Нужно прежде всего решить кормовую проблему. Подвести, так сказать, базу. Он прямо так и заявил на бюро райкома. Ну, и, конечно, схлопотал выговор. А на поверку что вышло? Вон председатель соседнего колхоза Струков построил комплекс, размахнулся на тысячу голов, только чтоб отрапортовать, а надои молока резко снизились. Кормить такое стадо нечем. Теперь локти кусает. А он с выговором, но и с молоком. Неизвестно, где выиграешь, где проиграешь… Или с лошадьми. «Зачем столько лошадей оставляешь? В век техники и механизации на лошадях не выедешь!» Все правильно: век механизации. Но и лошаденкой нельзя пренебрегать. Он оставил лошадей и не прогадал. В прошлом году лили такие дожди, что гусеничные трактора застревали на поле. Вот и выручили лошади. Хоть и не весь, но спасли урожай. Рассчитались с государством полностью. Да мало ли? Если хочешь вести хозяйство по-хозяйски, привыкай ко всяким поворотам судьбы. Здесь как чет-нечет. Или пан, или пропал.
Он усмехнулся: «О чем это я? Какие мелочи лезут в голову: лошади, комплекс, выговор. Вот так и в жизни: мелочи, мелочи. Из-за них некогда бывает подумать о главном. Хотя что, собственно, главное в этой жизни?»
Закат уже догорел, и звезды повысыпали в небе, как белые зерна на черной пахоте.
«С огрехами посеяны, — невольно подумалось Ивану Макаровичу, — где густо, где пусто».
Да, что же все-таки главное? Может быть, в школе он бы принес больше пользы? Учить детишек уму-разуму… Это ли не высший смысл жизни? И не об этом ли ему напоминала Вера Сергеевна там, в избе деда Кузьмы. Высший смысл… Сама жизнь — может быть, это и есть высший смысл? Жить. Просто жить. Ходить по земле. Делать людям добро. Не лгать. Не обманывать…
Нет, наверное, он все-таки жил не так, как нужно было жить. Сколько он наделал в жизни ошибок — малых и больших. Скольких людей обидел! Самых родных, самых близких. Он вспомнил мать, как она лежала больная, почти умирающая, просила: «Посиди со мной, сынок. Дай хоть наглядеться на тебя…» Ему же было скучно сидеть у постели матери, и он убегал с ребятами: то ловить рыбу, то играть в лапту.
Вернуть бы сейчас все назад, начать все сначала! И горько было от сознания того, что уже ничего нельзя вернуть, ничего нельзя изменить, ничего в своей жизни не переделать.
За окном плыла темная ночь, и такая же темень лежала на сердце у Ивана Макаровича. И вдруг словно луч света блеснул во тьме: Вера! Но тотчас же и страшная мысль: а что, если и любовь к нему пришла в наказание? От этой мысли стало холодно, хотя ночь была удивительно теплой, даже душной. Холод родился где-то внутри, у самого сердца, и медленной волной стал растекаться по всему телу.
— Неправда, — сказал он сам себе, — любовь не может быть наказанием. Любовь — это благо. Любовь — награда…