— Ни на что. Здоров я.

— Прекрасно. Люблю иметь дело со здоровыми людьми. Правда, они мне почему-то редко попадаются. Ну-ка, подними рубаху. — Доктор приставил к груди Ивана Макаровича стетоскоп и долго слушал. Затем спросил: — Признайся, раньше с тобой ничего похожего не случалось?

— Нет.

— Подумай. Вспомни. Это очень важно.

— Было однажды, — сказал Иван Макарович, — по саду бегал, дочку догонял. Резкая боль, в глазах потемнело. Но — быстро прошло.

— Почему ж в больницу не обратился?

— Ну, знаешь ли, если по всяким пустякам. Да и некогда мне. Страда у меня.

— У всех страда, — сказал доктор Болотный и поднялся. — Вот так и бывает: сперва некогда, потом поздно. — Он позвонил, и в палату вошла сестра. — Кардиограмму, кровь на общий анализ, рентген, — приказал он ей, — и все, что полагается в таких случаях.

— Хорошо, Константин Петрович. Будет сделано.

Доктор уже дошел до двери, но Иван Макарович остановил его:

— Подожди, Костя. Как долго я все-таки буду здесь лежать? Домой ведь как-то надо сообщить.

— Уже сообщили.

— Оперативно работаете.

— Фирма. Так что ни о чем не волнуйся. Спи. Сон, как ты, наверное, знаешь, лучшее из лекарств.

Доктор Болотный ушел, и остался Иван Макарович один в палате. Вернее, это была даже не палата, а скорей реаниматорская. Он видел однажды такую по телевизору. Весь угол был занят какой-то непонятной аппаратурой, перевитой, как змеями, гибкими шлангами, Один аппарат похож на большой насос.

«Неужто это и есть искусственное сердце? — с ужасом подумал Иван Макарович. — А вот эти мехи — это легкие?»

Впечатление было такое, что он попал в какую-то страну роботов, которые вот сейчас зашевелятся и начнут действовать самостоятельно. Что они сделают тогда с ним, с живым и непонятным для них человеком, лишенным машинной логики?

— Стой! Стой! — сам себе приказал Иван Макарович. — Ведь так невесть куда можно занестись.

Усилием воли он переключил свои мысли на другое: как там в колхозе? Мирно ли закончился праздник? Начали ли уборку картошки? Картошка в отличие от зерновых нынче не уродилась, поэтому и предстояло убрать ее так, чтоб не потерять ни единого клубня. Первым делом засыпать на семена…

Перед уходом с дежурства Костя Болотный опять заглянул к Ивану Макаровичу.

— Ты еще не спишь?

— Да вот что-то не спится на новом месте.

— Хочешь, снотворное дам?

Но и сонная таблетка не помогла. Иван Макарович тихо лежал, смотрел в белый потолок, стараясь ни о чем не думать. И вдруг, будто он сидел вот здесь, рядом, услышал голос Федора Драча: «Умру, что после меня останется?» Федора-то он утешал — всегда со стороны легче, — а самого себя чем утешишь?

«Ладно, давай разберемся спокойно, без эмоций».

В нем как бы появилось два человека: один задавал вопросы, другой отвечал.

«Как ты жил? Что ты сделал? Что у тебя было хорошего в жизни и что плохого?»

Он перебирал в памяти всю свою жизнь, будто песок пересыпал меж пальцами. Всего было. И хорошего и плохого — разного. А чего было больше? Ну, война, послевоенный голод, неприятности по работе, непогодь — мало ли чего? Но ведь было и хорошее!

Иван Макарович вспомнил, какое стояло радостное майское утро, когда он вынес из родильного дома дочь. Он прижимал этот маленький теплый комочек к груди, и сердце его ликовало. Был бы у них и мальчонка, сынок… Но не повезло» А как было бы здорово… Дочка ведь — не сын, у нее другие интересы…

Вспомнил он и то, как каялась, просила у него прощения Надежда за то, что не уберегла сынка. А ведь это не она, а он должен был просить у нее прощения, что послал на такую работу. Потому, знать, раньше времени и состарилась…

Думать об этом было мучительно. Виноват он был перед женой, как ни крути, виноват, особенно в последнее время. Но почему в последнее? Что случилось с ним? Что произошло? Как гром среди ясного неба… Та гроза и встреча в избе у деда Кузьмы? Вот уж никогда не думал, что такое может случиться с ним! И вот случилось. Произошло. И тут уж ничего не поделаешь, если бы он и захотел что-либо сделать. А он не хочет. Нет! Тех радостно-трепетных минут счастья, когда он видел Веру Сергеевну, говорил с ней, просто смотрел на нее, думал о ней, он не отдаст никому, не поменяет ни на какие блага на свете. Что бы ни говорили об этом, как бы ни судили, как бы ни называли то чувство, которое… Сейчас он даже не мог произнести то слово, которым оно было названо.

«А ведь она даже не знает, что я ее люблю, — внезапно подумал Иван Макарович, — но это и хорошо, что не знает. Чтоб никакая грязь не коснулась ее. А если уже коснулась? И пока он прохлаждается здесь, в больнице, сплетня уже пошла гулять по деревне?»

Он чуть не застонал: она такая чистая, такая беспомощная, такая одинокая… Хватит ли у нее сил вынести все это? Не сломаться, не убежать?

«Ты подожди меня, — молил он сейчас Веру, — я выйду отсюда и все решу сам».

Что он решит, Иван Макарович еще не знал, но твердо знал, что в обиду ее не даст. Заслонит, защитит, как только сможет. Трудней будет с Надеждой. Как он посмотрит ей в глаза? Как скажет ей и Кате…

Таблетка в конце концов все же подействовала, и он уснул, а во сне увидел, что идут они с Катей на рыбалку. Река еще вся в тумане, вода еле проблескивается сквозь дымные клочья, но рыба уже играет, это слышно по глухим ударам по воде.

— Эге-гей! — от избытка радости кричит Катя и далеко забрасывает удочку. — Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая… Эге-гей!

— Тише, — шепчет он ей, — здесь нельзя кричать. Рыба любит тишину.

— А ты кого любишь? — спрашивает Катя и начинает громко плакать. — Не любишь ты меня, папка, не жалеешь.

— Люблю! Люблю!

Он целует дочь, прижимает к сердцу, но та вывертывается из его рук и бежит по берегу. Остановившись на самой крутизне, Катя вдруг вскидывает руки, чтоб кинуться в воду.

— Не любишь, не любишь…

— Катя, остановись! Что ты делаешь? — кричит Иван Макарович, и бежит за ней, и ловит ее, но вместо Кати в руках у него оказывается большая скользкая рыбина, похожая на сома. У рыбины длинные, закрученные, как спираль, усы. Иван Макарович хочет удержать сома, но он скользит в его руках, извивается, как уж, и вдруг, широко разинув свой беззубый, весь в болотной тине рог, шипит:

— Шашни, шашни, шашни…

Но тут появляется Вера Сергеевна, Вера. Она стоит на берегу, держа в руках корзину с грибами, улыбается.

— Неправда, — говорит она, — это не шашни, это любовь. Как у Ивана Лисиченка. Ты ведь тоже Иван. Ваня. Ванечка…

Она подходит к нему, обнимает, целует в губы, и он летит куда-то в бездну…

— Больной, больной… К вам пришли…

Иван Макарович открыл глаза и рядом с сестричкой, разбудившей его, увидел Надежду. Лицо у нее было помятое, некрасивое, глаза опухшие.

— Ваня, голубчик ты мой! Что ж ты наделал, а? — заплакала она.

— Перестань! — поморщился он. — На улице и так сыро…

— Наоборот, солнышко, — всхлипнула Надежда, — а ты тут лежишь…

— Да это меня Костя по блату держит, — попытался отшутиться Иван Макарович. — Помнишь Костю Болотного?

Но она будто не слышала его, выкладывала принесенное:

— Вот свежего медку тебе принесла. Мед от всех болезней…

— Но зачем столько?

— Ешь, голубчик мой. Поправляйся. А это вот малины баночка. Катька насобирала — чуть свет встала и в лес…

— Как в колхозе-то дела? — поинтересовался он.

Надежда начала про дела в колхозе, про лен, про картошку, но постепенно опять перешла на него. Дескать, все за него волнуются, переживают, а Семен Дмитриевич даже подвез ее до самой больницы на своей машине. Вон там стоит, дожидается.

— Так что болей на здоровье, ни о чем не беспокойся, — заключила она, — отдохни хоть здесь.

— Здесь отдохнешь…

— Глупой, глупой, — журила она его, расставляя на тумбочке гостинцы, — все носишься с темна до темна, силушку свою укладаешь. И все мало, мало. Все давай, давай. Когда скажут: «Хватит, Иван Макарович, на всех угробляться. Поживи чуток для себя». Никогда не скажут. Не дождешься.