— Ваня, пора.
А вместо Вани смятое одеяло, да возле дивана — тапочки: один носком вперед, другой — назад.
— Мам, это ты? — раздался сонный голос Кати.
— Я, дочунь.
— А кого ты ищешь?
— Да папку ищу. Ночевал он сегодня?
— Ночевал, только всю ночь не спал. Звезды выходил считать. Звездочет…
— Ладно! — в сердцах крикнула Надежда. — Не твое дело отца осуждать! — Правда, она тотчас же и пожалела, что крикнула на дочурку, и потому добавила уже ласковей: — Поспи, рано еще.
— А тебе помогать не надо?
— В обед поможешь. Да цыплят не забудь накормить, как вылезут, а то вчерась целый день небось бегали голодные.
— Ладно, покормлю.
Надежда уже дошла до калитки, как позади с треском распахнулось окно, высунулась лохматая спросонок голова Кати:
— Мам, а Забава когда телится?
— Может, сегодня, может, завтра.
— Тогда меня позови, ладно?
— Ладно.
Луг, по которому бежала Надежда к ферме, так и белел ромашками. Среди ромашек синенькими глазками выглядывали колокольцы. Не останавливаясь, Надежда на ходу сорвала ромашку, стала гадать: «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Вышло — «к черту пошлет». Не может быть. Она не поверила. Не такой Ваня, чтоб к черту посылать, если даже не любит. Но тут же ее мысли привычно переключились на другое. Как запоздала Забава с отелом. Другие первотелки уже давно опростались, а эта… Да и то сказать, самая слабенькая была, заморыш, а не телка. Зато уж такая ласковая да разумная. Ходит за Надеждой как привязанная и все норовит лизнуть ее в ухо.
— Отстань! Какая привязчивая… Тебя не Забавой, а Мухой надо бы назвать.
— Му-уу, — отвечает Забава, — дескать, ладно, зови Мухой, только от себя не гони.
Раньше Надежда работала телятницей, за телят и орден получила, а потом перешла на первотелок. План поголовья колхозу увеличили, вот и пришлось молодняк раздаивать. Трудней с первотелками, и заработок сразу снизился, но Ваня сказал: «Надо! Куда тут денешься?» Правда, он сперва Марине Квакиной предложил, но Марина так раскричалась:
— Ты свою женушку на первотелок поставь! Все под крылом держишь? А раз мой в бегах, заступиться, глядишь, некому, вот и ездите на Марине? Пусть ее сопливики с голоду дохнут. Пожалеть их некому…
— Марина ты, Марина, — покачал головой Иван Макарович, — язык у тебя без костей, вот и городишь что попадя… Правильно, без отца, но неужто твои дети чем обижены? А с первотелками трудно первый год перебиться, а там и пойдет. Доярки ведь больше телятниц зарабатывают!
— Год не урод, в году триста шестьдесят пять дней, а мне сейчас пожить хочется!
Кричала, кричала Марина, отказывалась, а как Надежда перешла на первотелок, и та за ней — чужое все завидно!
Надежда не корила мужа, что не сумел на своем настоять. Значит, так надо. Она хоть и старше его была, а во всем слушалась. Жалела. Да и как не жалеть, ежели он ни разу, ни единым словом не упрекнул ее. А ведь было за что, ой было! Сколько уж лет прошло, а она себе не простила, что связалась тогда с Костей-шаромыжником. Горы золотые сулил, квартиру в городе. А как своего добился, так и исчез. Был Костик, песни пел, на гармони играл, и — нет Костика. Будто корова языком слизнула. Вместе с гармошкой.
Всю весну проплакала она тогда, убивалась, руки хотела на себя наложить. А летом вернулся после окончания института в деревню Ваня. Уже не Ваня — Иван Макарович. Купалась она однажды в озере, а он мимо шел. Ну, и остановился.
— Теплая вода? — спросил.
— Ой, теплая, Иван Макарович!
— А чего ты меня по отчеству кличешь? Не вместе ли в школу бегали?
— Когда это было? Быльем поросло…
До позднего вечера просидели они тогда на берегу, и он все ее выспрашивал, все выспрашивал. Не то что Костик. Тот сам любил поговорить, никому слова не давал сказать. А этот все слушал. И незаметно для самой себя Надежда рассказала ему все-все. Никому не рассказывала, все в душе таила, но, видать, лопнули пружина — выплеснулась обида через край вместе со слезами, с проклятьями, и не только на Костика, а на весь растудыканный мужской род, чтоб глазоньки его никогда не видели, чтоб ушеньки никогда его не слыхивали.
— Зачем так? — утешал ее Иван Макарович. — Не все ведь подлецы. Один, другой попадется, а вы — весь мир виноват…
Он и еще что-то говорил тогда, утешал ее — Надежда не слышала. Лягушки мешали. Как оголтелые кричали они в озере, и не только в озере, но и в кустах. Их скрипуче-призывные голоса наполняли всю ночь. Казалось, сам воздух скрипел от их любовного верещания.
Надежда пошарила рукой по берегу, отыскала в темноте камень и наугад запустила им в воду.
— Ты чего? — засмеялся Иван Макарович.
— А пусть не верещат, всю душу выматывают.
— Ну вот, теперь и лягушки виноваты… — И вдруг совсем невпопад он предложил ей: — Выходи за меня замуж.
Ей показалось, что она ослышалась, и снова запустила камнем в лягушек: уймитесь, бесстыдницы! Но, взглянув на Ивана Макаровича, поняла: не шутит. Но как же так? После всего, что она ему рассказала? И, сгорая от стыда, от жгучего чувства раскаяния, Надежда пустилась наутек. Помнится, она вбежала в сенцы, переполошив спящих за стеной кур, бросилась на кровать и снова проплакала всю ночь, и лишь под утро пришло наконец облегчение. Она села в кровати, обхватила руками голые плечи, будто впервые почувствовав свое тело, и тихонько рассмеялась:
— Чего-то я плачу? Радоваться нужно, а я плачу…
И, повалившись в подушки, крепко заснула. Дома заволновались: не могли никак разбудить, будто летаргический сон на нее навалился, пробовали даже водой в лицо брызгать и пятки щекотать — ничего не помогает, бросили и ушли на работу. А вернулись, она все еще спит, правда, уже на другом боку — значит, живая…
С той ночи и полюбила она Ваню, Ивана Макаровича, всем своим сердцем, всеми жилочками.
Спроворили все честь по чести — зарегистрировались, свадьбу справили, хоть Надежда до последней минуты все страшилась: бросит, уйдет. Не бросил, не ушел. Словом не упрекнул. А уж Надежда за это! Дочку ему родила, как две капли воды — Ваня. Все крошки его подобрала. Был бы и сынок, да только не вы́носила. Телят из хлева выгоняла, споткнулась нечаянно, закричала от боли. Так и сгинул сынок, еще не родившись. И тут Ваня промолчал. Другой бы: такая-сякая-разэдакая, а он смолчал. Пожалел жену. А может, просто не до того было. В те поры как раз собирались его снимать. За то, что картошку поморозил… Так ведь погода указке не подчиняется. Одно не доглядишь, другое упустишь — за все в ответе председатель. Не раз Надежда уговаривала его:
— Да плюнь ты на эту должность. Что мы без нее не проживем? — И грозилась: — На следующем выборном я сама против тебя выступлю.
— Смелости не хватит.
— Хоть бы немного пожить, как люди живут. Вон учительница Клавдия Ивановна. Как летние каникулы, так она и пошла по свету шастать. На самой Кубе уже побывала!
— Ты тоже на Кубу хочешь? — смеялся Иван Макарович.
— А что? Хоть будет что вспомнить на старости лет. А тут…
Нет, не сказала она тогда мужу, лишь про себя подумала: «Одно только звание, что жена председателя, а как возилась всю жизнь в навозе, так и теперь возись. На что деньги-то, на что? Хоть бы куда-нибудь съездить — охотку сбить. Куда там! Три года в отпуске не был. Все некогда. Подсчитать, сколько раз за последний месяц его дома видела. Раз пять, не больше. Вечером спать ложится, его еще нет. Утром проснется, его уже нет. В обед если заскочит, поспит с часок и опять на колеса».
Уже на подходе к ферме Надежду догнала Марина Квакина.
— Ну, девка, — сказала она, — совсем ты, видать, заполошилась. Платок наизнанку надела. А это к слезам!
— Ишь ты, гадалка-кудесница!
Надежда быстренько перевязала платок, поспешила к коровам. Задала корма, наладила доильные аппараты. «А ты, Забава, молчи, не реви — тебя еще рано доить. Вот принесешь тело́чка, тогда уж…»
Не успела Надежда наладить дойку, как к ней подлетела Марина:
