Отец стегнул Стригунка.

— Но-о, поехали.

Ночью, видать, прошел дождь, и дорога была вся в лужах. Стригунок старался обойти лужи, но телега все равно то и дело вязла в грязи. То одно колесо увязнет, то другое. Лехе надоело глядеть вниз, на лужи, и он лег рядом с Наткой, стал глядеть в небо. Глядел, глядел и увидел — небо куда-то тоже ехало. Ехали, чуть покачиваясь, облака, ехало солнце. А одно облако было похоже на верблюда с двумя горбами. Потом горбы куда-то исчезли, и облако стало похоже на паровоз.

— Пап, а пап, — спросил Леха, — а если десять коней в одну телегу запрячь, они паровоз обгонят?

Отец не ответил, может, не слышал, а может, притворился просто.

Выехали на шоссе, здесь телега пошла ровнее, и Леху сразу поклонило в сон. Но он переломил себя — вот еще, дома выспится — и снова спросил:

— Пап, а пап, а кто может выпить за один раз два литра водки?

— Не знаю, — отозвался отец, — разве что великан.

Леха рассмеялся.

— А вот и не угадал. Дед Егорыч — вот кто. Запросто выпьет. Зараз два литра выпьет и женится на Алисе.

Отец чуть улыбнулся, но тотчас же и нахмурился, брови сошлись к переносице.

— Пускай женятся. Я им не помеха.

До города добрались к полудню. Леху все ж таки укачало, и теперь, проснувшись внезапно от трамвайного звонка, он с любопытством стал разглядывать город. Город как город, и флаг на телевизионной вышке, и дома с балконами. Удивило его то, что они все были похожи один на другой, как яйца у куриц, не поймешь, чье какое. И еще люди. Они тоже каким-то невероятным образом были похожими. У всех на лицах испуг, все куда-то спешили. А куда? Этого Леха не понимал и только морщил и морщил нос, а Натка, наоборот, хлопала в ладоши и радовалась:

— Масина, масина, есё масина!

— Дура ты, дуреха, — сказал ей Леха, — машин она не видала. Ты лучше на трамвай погляди. Видишь, у него дуга, как у нашего Стригунка.

Но Натка не успела поглядеть на трамвай, потому что они въехали на больничный двор, а во дворе было поле, и толстые-претолстые дядьки в полосатых штанах играли на нем в футбол.

«Вот так больница, — подумал Леха, — и я б в такую больницу лег, если в футбол играют».

Но вслух ничего не сказал, стал дальше глядеть. А дальше отец ссадил их с телеги, Стригунка к столбу привязал и повел по каким-то широким лестницам, длинным коридорам, пока не открылась стеклянная дверь, и тут Леха увидел маму, но не узнал, потому что лицо у нее было не мамино — худое и серое, и зубы наружу, и Леха в страхе отшатнулся даже, но все же это была мама — догадался по запаху, радостному и теплому, и еще по рукам. Они были все в тонких и темных морщинках, в которые навечно въелась грязь, а может, не грязь, а навоз, ведь она всю свою жизнь возилась с коровами.

И вот этими темными, родными руками она притянула Леху к себе и замерла — заплакать у нее уже не было сил.

А Леха прижимался к ней, чувствовал ласковое материнское тело и тоже не плакал — боялся.

Потом она чуть оттолкнула от себя Леху и прижала Натку, а та заплакала.

Отец молча стоял возле матери и, положив ей руку на голову, тихонько гладил по волосам, как маленькую. А Леха, чтоб успокоить Натку, пустил ей в глаза зайчика. Это зеркальце на тумбочке лежало, он и сообразил. Натка руками замахала, отбиваясь от зайчика, и перестала плакать, потому что Леха стал пускать зайчиков по потолку и по стенам, пока не подошла тетя в белом халатами не отобрала у него зеркало.

Мама сказала:

— Ну, идите, хватит.

И Леха обрадовался — ему не понравилась больница. Теми же длинными коридорами они вышли на улицу. Стригунок терпеливо скучал возле столба, ожидая их, а толстые дядьки уже не играли в футбол, а сидели на скамейках и держали под мышками градусники.

Возвращаться домой уже было поздно, и они заночевали у Галины в общежитии. Леху и Натку положили на кровать валетом, а рядом еще примостилась и Галина. Отец же не ложился, а сидел у стола, глядя в одну точку, и так небось всю ночь просидел, потому что, когда Леха утром проснулся, он все еще глядел в эту точку.

Леха подошел к окну и увидел далеко внизу такого маленького Стригунка. Мимо него сновали машины, с грохотом проносились трамваи, и он, опустив голову, видно, дремал, и снилась ему родная деревня Старики, и луг за рекой, и такая чистая холодная вода в вире.

Галины не было — она еще с утра побежала в больницу, и Леха принялся разглядывать ее общежитие. Где же тут газ, где же тут ванна? Просто стоят кровати, и все. А над кроватями — собачки, кошки, гуси, разными нитками вышитые.

«Ага, скучно небось стало — без собак, без гусей, — подумал Леха, — не надо было из деревни удирать».

Галину пришлось ждать долго, и Леха сам заскучал — с нарисованными кошками-то.

Отец два раза выходил на улицу — Стригунка поить, хлеба в магазине купить, а Леху не пускал — еще заблудится.

На третий раз вышел и долго-долго не возвращался. Леха уже всех кошек и собак пересчитал, на гусей перешел, а его все нету. Выглянул в окно: вот те раз — сидят вдвоем с Галиной на телеге и беседуют. Нет, видать, не беседуют, потому что Галина вдруг упала лицом в сено — не то заплакала, не то засмеялась, не поймешь с высоты.

«Что это она?» — подумал Леха, и сердце у него заколотилось, как воробушек в клетке. А тут еще эта Натка, топает между кроватями, за спинку спрячется.

— Еха, тю-тю.

— Сама ты тюха-матюха, — разозлился на нее Леха. — Не даешь человеку и думу подумать.

Но тут в комнату вошел отец:

— Собирайтесь, поедем за матерью.

Леха чуть не до потолка подпрыгнул от радости: вот это счастье так счастье — маму домой отпускают, теперь уж ему не придется возиться с Наткой с утра и до вечера.

— Ура! — закричал он и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, полетел вниз.

Галина все так же лежала на телеге, уткнувшись лицом в сено, и всхлипывала.

— Перестань, — сказал ей отец, — что ты им душу рвешь?

Стригунок всхрапнул с радости, когда его снова запрягли в телегу, и взял рысью — ни машин, ни трамваев не боялся. Леха закрыл глаза и стал вспоминать маму, но не ту, которую он видел вчера, а другую — какой она дома была.

Натка ткнула его в бок кулаком.

— Еха, ты пишь?

— Да не сплю я. Маму жду.

— Не пи, — сказала Натка, — а то мама совсем не пидеть.

— Много б ты понимала!

На этот раз отец с Галиной оставили детей на дворе и сами ушли в больницу, даже забыли Стригунка привязать. Пришлось Лехе слезать с телеги и самому его привязывать. Стригунок недовольно мотнул головой, натягивая поводья, и Леха потрепал его по носу:

— Не горюй, Стригунок, скоро домой поедем.

Верхняя губа у Стригунка дернулась и поползла вверх, обнажая зубы, — так он смеялся. Потом Леха поймал на асфальте божью коровку и подал ее Натке — пусть займется. Но божьей коровке Натка не понравилась, и она от нее улетела.

Тут открылась какая-то облезлая дверь, и вышла из нее Галина. Слезы текли у нее по лицу, а увидев играющих ребят, она еще пуще заревела. Следом за Галиной в ту же дверь вынесли длинный белый ящик, поставили на телегу, так что Лехе с Наткой пришлось потесниться.

Отец взял в руки вожжи:

— Но, Стригунок, поехали.

Леха лупал глазами, ничего не понимая: а где же мама? Он смотрел то на Галину, то на отца: что это они молчат? А Галина еще и плачет.

Отец остановил Стригунка и помог Галине взобраться на телегу, но так как она все равно плакала, отец рассердился:

— Ребят хоть пожалей, глупая. Видишь — несмышленыши.

Галина послушалась отца. Она обхватила ящик обеими руками и затихла, изредка только всхлипывала и ловила ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. А отец не плакал и не всхлипывал даже, а шел и шел рядом с телегой, опустив низко голову, и показалось Лехе, что он стал совсем маленьким, как бригадир Саня.

И тогда Леха решился, чтоб сделать это. Он уже знал, как это делается. Надо просто крепко-крепко зажмуриться. И все станет наоборот. Не так, как есть, а как хочется, чтоб это было.