– Нам, Шенька, осталось пройти чуть больше восьми тысяч километров. Куда идти я примерно знаю, но через горы не пойдём. Надо идти вдоль хребта, хотя это немного в сторону Там дальше горы будут ниже… Как будто… Я так думаю… От голода не умрём. Наша планета нас прокормит, а, Шенька?.. То-то. Пойдём к югу. Зима, когда ещё будет. Успеем по теплу…
Уже поднявшийся и готовый в дорогу, Олежка невесёлым взглядом окинул горизонт в том направлении, куда предстояло идти, и сказал:
– Что там, Шенька, моя мама делает?.. Она и так по мне соскучилась, и я тоже, а тут ещё такое… Эх, Шенька!.. Идём!
– Я же говорила! Говорила!
Ника была вне себя. Она причитала, переживая ужасную объёмную ситуацию, переданную вездеходом Олежки, в которую вовлечена и она – огромные камни, подпрыгивая и сшибаясь точно невесомые мячики, с грохотом неслись с кручи, неумолимо приближаясь к ней. Сильный удар исказил картину и она погасла. И что сталось с Олежкой, её сыном, она не знала.
Сергей, безвольно уронив тяжёлые загрубевшие руки, устало сидел в кресле не в силах что-либо сказать. Горе потрясло его, опустошило – ни сил, ни желания что-либо делать, предпринимать.
А ведь всё так хорошо складывалось. Ещё год-полтора, может быть, немного больше и появится реальная возможность покинуть эту ненавистную для него планету. И вот теперь она, смрадная и постылая, отняла у него сына. Она горем убивает его жену. Она отнимает у него веру. Ну, зачем он столько лет суетился, надрывался, зачем ест и спит от случая к случаю, если всё так получилось?
– Ты сказала, – произнёс он, с трудом ворочая непослушным языком, – что он как будто пошёл куда-то от вездехода.
– Это он сказал, выходя из него, – Ника опустилась на пол, оперлась рукой, безвольная и угасшая. – Я не знаю, не видела, куда он пошёл… Пошёл и всё!
– Значит, он жив! – уверенно, чтобы это поняла и Ника, отпрубил Сергей.
И она ухватилась за его обнадёживающее предположение.
– Как он там, мальчик мой?.. А вдруг ранен… О-ох! – охнула она, представив себе это. – Я… Я пойду к нему.
– Куда?
– Не знаю, но пойду!
– Ника, возьми себя в руки! – твёрдо сказал Сергей. – Куда ты пойдёшь? Там тысячи квадратных километров… Я пошлю роботов. Они прочешут пространство. Они его и услышать могут, восстановить с ним связь. – «Если он жив», – подумал Сергей для себя, но тут же постарался отогнать эту мысль. – Сколько ему оставалось идти?
– Полгода. А теперь… – Ника опять заплакала.
– Так. Примерно девять тысяч километров… Много… Где Двадцать Третий? Пусть тоже нацелиться на поиск. Он лучше всех знает повадки Олежки.
Шестиног-шестирог, урча и гремя конечностями, выволок из кустов полу задохнувшуюся птицу. На вид серенькой, но упитанной и, главное, во время пойманной.
Добычу поделили по-братски. Когда с обедом покончили, Олежка поводил пальцем с неровно обломанным ногтём по замысловатому рисунку карты съёмки и в который уже раз прикинул расстояние до ракеты с родителями и приуныл – продвигались они черепашьими темпами. Много времени уходило на поиски пищи. Самодельные лук и стрелы, хотя и давали возможность добывать время от времени какую-нибудь живность – птиц, зверьков, но проблемы не решали. А собирательство вообще затягивало насыщение на часы.
После потери вездехода и связи с родителями всё в Олежкиной жизни стало неустроенным. Надежды на скоро обнаружение со спутников или каким-нибудь другим способом не оправдались. И если первые дни, когда у них имелись кое-какие припасы, Олежка по инерции ещё запоминал ориентиры, рассматривал и даже пытался сохранить при себе интересные растения, обсуждал с Шенькой увиденное и старался проходить за день как можно больше, то всё это постепенно уходило, уступая место другим заботам, становилось не то чтобы неинтересным, а обыденным, общим фоном происходящего.
Проходили дни за днями…
Заросший , едва ополоснувшийся водой после еды ли, сна ли, Олежка подобно другу своему Шеньке, весь день был занят тем, что вынюхивал не пахнет ли где съестным, приглядывался, не видно ли чего, чем можно было бы поживиться.
Лук он выбросил, заменив его дубинкой.
Они пересекали высокотравные ложбины, перелезали через скалистые вздыбления, мучительно переправлялись через реки (Шенька не умел и не мог плавать), брели по берегам озёр, утопали в болотах.
Друзей окружала первозданная природа. Звери не боялись их, росы холодили их тела, солнце сушило кожу, а ветер доносил ароматы нетронутых миров. Тощáя и становясь жилистым, Олежка день ото дня постигал таинство природы, растворялся в ней. Дружба с шенорогом и подражание ему, весь опыт своей жизни на родной планете давали ему возможность постичь многие её секреты.
И однажды Олежка почувствовал, что запахи обрели зримость образов, а звуки – видение скрытых от глаз действий, одновременно совершаемых по всей окрестности. Даже Шеньку он стал воспринимать по-другому. Теперь он его не только видел, не просто слышал его ворчание и перестукивание, не просто ощущал его ноги-рога. Он постигал его всего сразу, в целом в окружении среды: и видел, и слышал, и ощущал в виде одного какого-то чувства, которое он не мог себе представить, а говорить об этом вообще бессмысленно.
Разве можно объяснить или рассказать, каждое движение Шеньки воспринимается как особое состояние, у которого нет аналогов и повторов, не связанные ни с местом его нахождения, ни со звуками, которые он издаёт. Где бы теперь он ни был – в поле видимости или слышимости, или когда его вообще не было видно и слышно, Олежка и тогда по одному запаху, а может быть, каким другим образом, мог безошибочно определить, как стоит Шенька, что делает, куда смотрит и куда в это время у него направлены ногороги.
Карта-схема потеряла своё значение. А зачем она? Если стоит только посмотреть на солнце, на звёзды, на деревья, на излом горизонта и тут же сразу становится ясно, что мама ждёт его во-он в том направлении.
Охота, оставаясь потребностью, превратилась в забаву.
Шенька уловил произошедшую перемену и стал оставлять Олежку одного, иногда надолго. А сам уходил по своим неведомым делам куда-то в заросли кустов или пропадал в травах. Появлялся довольный и весёлый, уже задолго узнаваемый Олежкой. Не скрывая радости, они обменивались впечатлениями, отмечали пройденные километры и считали дни до окончания затянувшегося путешествия.
Наконец-то! Сергей дрожащей рукой словно отмёл дымку объёмного видения далёкой местности планеты. Недаром он, теряя время, занял на треть корабельный мозг для детальной проверки волн обучения. Надо было выяснить наличие обратной связи, если таковая существовала, от объекта обучения где бы он не находился, узнать, каким образом воспринимаемые знания используются, насколько они соответствуют потребностям Олежке в его возможной повседневной жизни.
Если сын жив, предполагал Сергей и старался в это верить, хотя ни спутники, ни роботы пока что ничего не нашли, то его образ жизни должен потребовать некоторых узкоспециализированных знаний, тем более что программа волн обучения имела неограниченные возможности выбора тем. Так вот за прошедшие дни такие изменения произошли. Волны обучения стали больше уделять передаче знаний и флоре и фауне планеты, состава воздуха, панорамам ландшафтов и массу других сведений, необходимых человеку для выживания в экстремальных условиях затерянности среди дикой природы.
Сергей позвал Нику, перебравшуюся из наружного домика на корабль. Она вошла в командный салон с потускневшим лицом, больная, безразличная ко всему и недоверчивая.
– Никуша! Он жив! Смотри!
Он долго и безуспешно объяснял её идею проверки программ волн обучения, мучительно переживая её отказ верить всему тому, что он ей говорил.
Они долго и молча сидели, обнявшись, погружённые в невесёлые мысли. Хотя Сергей и был убеждён в целости сына, но его тяготило бессилие что-либо сделать ещё, чтобы его отыскать в необъятных просторах планеты.
