— Если бы не Габрис, мы, бабы, для него сами подходящий сук подыскали бы, для ирода проклятого.

Единственный Рокас не осуждал и не ругал Пурошюса, даже в разговоры не встревал. Слушал, навострив уши, глядел в землю, будто кот, нагадивший в муку, да ждал, когда все поутихнет, и он сможет ночью прокрасться в Рубикяйский лес, снять с верхушки ели капитал Блажиса, отнести на хутор и швырнуть к конуре Саргиса, чтоб его больше не мучили дурные сны, чтоб не донимало дурное желание вернуться к Микасе... на чердак. Старуха Блажене, словно угадав его тайные мысли, прибегала к мамаше Розалии спрашивать, почему ее сын не возвращается, жаловалась, что приснился ей старик Бенедиктас и настоятельно потребовал удвоить Рокасу жалованье.

— Что скажешь, сынок? — воскликнула Розалия, на радостях прибежав даже на Медвежью топь с этой доброй вестью. — Может, иди? Может, не сожрут тебя эти ведьмы?

— Не пойду, мама. Ладно уж. Мы с отцом до жалованья кукушкиными яйцами прокормимся, а ты с Каститисом как-нибудь перебьешься...

— Ирод, одумайся. Скорее утонешь с землекопами в этой трясине, чем заработаешь столько, сколько Блажене предложила.

— А может, мы, маменька, дружно на Крауялиса поднажмем? Мошна у него потолще, чем у Блажене. Крауялиса Летулис еще не грабил.

— Как знаешь, сынок. Воля мамаше говорить, а сыну — не слушаться.

— Иди, маменька, домой. Не мешай.

И зашлепал Рокас по грязи к мужикам и снова копал канаву, швырял бурую грязь вверх, напрягая шею, стиснув зубы, потому что грязь стекала обратно, будто зачарованная, будто живая. Чем яростнее сражались мужики с трясиной, тем яростнее накидывалась она на мужиков. Даже лягушки хохотали, даже чибисы, паря над головами, спрашивали у кукучяйских работяг, живы ли еще?

И так одну неделю, другую, третью... Будто волы подъяремные. От зари до зари. А когда дотянули до первой получки, все поняли, что Розалия говорила правду.

— Кратулис-доброволец, нас надули!

— Мы тут сами удавимся.

— Штаны оставим!

— Умник Йонас, советуй!

— За куб такой жижи не пол-лита надо, а целый лит брать!

— Кукиш получишь от Крауялиса, а не лит.

— Надо подоить его мошну, как Рокас говорит. Не даст — так и по голове не даст.

Но пока босяки собрались посылать своих делегатов к Крауялису, он сам появился одним субботним утром в самый разгар дебатов. Еле-еле ноги приволок, держась за плечо мелиоратора Дундулиса, едва-едва на горку грязи забрался. А когда увяз, то и остановился:

— Бог в помощь, сказал бы... Но раз не работаете... Тогда — добрый день!

— Добрый-то добрый, только нелегкий! — ответил Рокас за всех удивленных босяков.

— Значит, политикой занимаемся, мужики? — просипел Крауялис, навалившись пузом на трость. — Значит, гадаем, Умник Йонас, чья Литва будет?

— Чья будет, тот и заберет, — ответил Рокас за отца. — Только вот беда, господин дядя, что мы в вашем болоте увязнем. Ни назад не получается вернуться, ни вперед не оплачивается шагать.

— Ничего, ребята! Не унывайте, — ответил Дундулис. — Все лето еще впереди. До поздней осени как-нибудь доберетесь до берега.

— Вам легко говорить, господин, — не выдержал Умник Йонас. — Вы на белой бумаге Медвежью топь осушили и теперь смеетесь, положив денежки в карман. А топать по этому болоту нам, а не вам.

— Поздно сказал, папаша, — побагровел Дундулис. — Могли работой поменяться.

— Ты отца не ругай, барин, — ответил Рокас. У тебя же ручонки белые. Пожалел отец. За кровавые волдыри господин Крауялис прибавки к жалованью не дает.

— Хо-хо-хо! — захохотал Крауялис, даже чибисы притихли. — Чей это паренек?

— Мой, господин Крауялис, — ответил Умник Йонас.

— Неужели тот, что в великий пост родился, перед днем врунов?

Умник Йонас побледнел, а Рокас ответил:

— Не тот, господин дядя. Вы уж простите, промашку дали. Я — Рокас, а тот, который моего папеньку в великий пост порадовал, — ваш тезка. Он еще в кровати валяется. Он побольше даже барин, чем вы. Ничего не делает, никуда не ходит, только жрет, спит и... Сами понимаете, господин дядя. Настоящий трутень.

Теперь побледнел уже Крауялис и, вытащив из-под брюха трость, замахнулся... Не ударил. В небо ткнул:

— Не завидуй господам, паренек. Завидуй птицам небесным, которые не сеют, не жнут, а живут. — Голубая жила на лбу Крауялиса раздулась, он задохнулся, закашлялся и, отдышавшись, продолжил: — Меньше занимайтесь политикой, ребята. Работайте больше. Политика — не для нас. Счастье простого человека — в труде, ученого — в науке, молодого — в любви, а старика — на небеси, как умные ксендзы говорят, а мы, дураки, верим. Почему замолчал, Умник Йонас? Мы-то с тобой, кажется, одногодки? Есть ли рай, говори? Есть ли вечное счастье?

Йонас опустил голову. Заговорил Рокас:

— Я скажу, господин дядя.

— Говори, паренек.

— Но я не задаром.

— Чего хочешь?

— Двадцать центов прибавь за куб этой жижи!

— Кыш, поросенок.

— Прошу простить, господин дядя. Мы все, как увидели вас, подумали, что вам уже все известно.

— Что ты тут мелешь?

— Неужели не дошел до уха вашего слушок, что мой бывший хозяин Бенедиктас Блажис своей бабе во сне явился?

— И что с того?

— Он велел мне жалованье удвоить, если я батрачить вернусь.

— Так чего тут маешься? Чего на Цегельне не бежишь?

— По глупости своей... подумал, что вы с бывшим скупердяем из Цегельне уже связь наладили. Ведь говорят, на небо никому не позволяют денежки пронести. Мой хозяин с одним кукишем туда отправился — и счастлив, говорят...

Крауялис не смог даже трость из ила выдрать. Торчал высоко, увязнув всеми тремя ногами.

— Пойдемте, господин Краунялис, — сказал Дундулис, подав руку. — Не стоит нервы трепать с этим сопляком.

— Подожди, почтенный. Сын Умника Йонаса чистую правду говорит. Мне ни деньги не нужны, ни эта болотная жижа. Я скоро буду на том свете, а сюда придут большевики, и все будет ваше! Работайте, мужики, и ждите. Если вместе дождемся, Крауялису спасибо скажете. Если успею умереть — сотворите молитву и скажете своим детям: «Не напрасно жил Костантас Крауялис. Голова его за всех нас работала... Поздно поняли. Живого проклинали, а мертвого почитаем и у господа рай для него вымаливаем». Только запомните, Крауялису рай не надобен. Вы все ему дороги, ваше будущее. Так что похороните меня не на песчаной горке, где вы все лежать будете, а вот здесь, в этой осушенной трясине, где дети ваши и внуки седьмой пот проливать будут, не собирая чибисовы яйца или клюкву, а убирая хлеба. Вот так, братцы мои! Вот так! Выройте мне могилу здесь. Лучшего памятника Крауялису не будет, чем пшеничный колос да смех сытых детей.

— Аминь! — сказал Рокас. — Прошу не умирать раньше срока, господин дядя. Лучше нам заранее заплатите.

— За что?

— За могилу.

— Ну и нахал же твой сынок, Умник Йонас. В кого он уродился?

— Розалии кровь‚— ответил Йонас и съездил тылом ладони Рокаса по зубам.

— Хо-хо-хо! — захохотал Крауялис. — Молодец, Йонас! Гни дерево, пока молодо!

Кое-как выдернул Крауялис все три ноги из ила и, попрощавшись, удалился вместе с Дундулисом, оставив после себя скверный запах...

— Шутки шутками, а от этого господина дяди форменным трупом несет, — сказал Рокас, сморщив нос.

— Хватит! Еще в зубы хочешь?

— За что, папа? Он над нами смеяться может, а мы — нет?

— Твоя правда, Рокас, — согласился Кратулис.

— Не порть мне ребенка. Пошли лучше работать.

— Пошли, папа, — ответил Рокас. — Работа дураков любит.

Взревели босяки и снова набросились на болото, яростно швыряли жидкую грязь вверх. Даже небо ею заляпали, даже солнце...

— Гип!

— Гоп!

— Вперед, за родину, Кратулис!

— Вперед за Крауялиса!

— Испортил воздух, ирод!

— Гип!

— Гоп!

Поправилось настроение у землекопов. Чтоб его хромой бес драл, никто из этих босяков не поменялся бы с этим старикашкой. Тоже мне барин, раз ни мяса кушать не может, ни водки пить. Одним пахтаньем, говорят, жив. Самое время Крауялису отправиться к Аврааму. Вот вздохнула бы Текле после долгого поста, вот порыдала бы слезами радости, вот покуковала бы, пока господина Мешкяле в свое поместье не заманила бы. А может, ты, доброволец Кратулис, утрешь нос этому полицейскому жеребцу во имя благосостояния всех кукучяйских босяков?