Господин Заранка говорил еще долго, потом замолчал и почтительно закивал, благодаря за доверие. Едва он повесил трубку, Тамошюс Пурошюс бросился на колени, обнял его ноги, крестился, божился и клялся, что ничего-ничегошеньки у арестанта не брал, но Заранка и слушать его не хотел, говоря, что таких сволочей он видит насквозь и жалеет не его, а его семью, которая теперь останется без кормильца, и сына Габриса, вокальный талант которого может пропасть зря. Наконец, пнув ногой Пурошюса, торжественно всем заявил, что Юлийонас Заранка с этого часа, благодаря заботам начальника уезда, назначен главой полиции государственной безопасности Утяны и поэтому ему некогда цацкаться с каждым, извините, карманником, когда кругом кишат политические враги. Так что Пурошюса он передает на усмотрение господина Мешкяле и в данный момент желает лишь одного — чтобы тот искупил свою вину честным трудом, полезным для безопасности государства.

Когда Пурошюс бросился целовать ему руки, Заранка не дался, выгнал его вместе с Анастазасом вон, приказав обоим похоронить висельника по древнему обычаю этого края, отрубив голову и сунув между ног, чтобы он потом не мерещился по ночам.

— Вы — гений, — сказал Мешкяле, почтительно вытянувшись перед своим собутыльником.

— Я не девка. В комплиментах не нуждаюсь, — гордо ответил Заранка и, одним духом осушив порядочный стаканчик водки, добавил: — Смотри, чтоб падаль Зенонаса Кезиса сегодня же ночью исчезла с кладбища. Чего выпучил глаза? Мне кажется, у вас с Анастазасом опыт уже имеется? И так, чтоб пес не залаял! Ах, господин Болесловас, господин Болесловас, благодари бога, что он, всевышний судия, прислал тебе меня и судьбы наши переплел в гордиев узел. Что бы ты делал, говори, без меня, столкнувшись лицом к лицу с господином Кезисом? А? Ха-ха.

— Погибель, значится.

— Хорошо, что хоть столько-то понимаешь.

— Я вам, господин Юлюс, обязан навеки.

— Что обязан — вижу. Что будешь — не знаю. Молчи, молчи. Мне клятвы не нужны. Мало таких, которые за добро добром платят. Поэтому прикажи запрячь полицейскую кобылу и вели господину Гужасу отвезти меня в Утяну к моей супруге. Хочу оставить у нее записки господина Кезиса.

— Почему такая спешка, господин Юлюс?

— Я сейчас под хмельком, господин Болесловас, поэтому скажу тебе откровенно — боюсь, как бы Пятрас Летулис твоими руками меня не укокошил. Ха-ха. Мне надо беречь завещание господина Кезиса.

— Вы слишком больно меня оскорбляете, господин Юлюс.

— Ах, братец... Такова жизнь. „Homo homini lupus est“[23] или, попросту, по-нашему говоря, береженого бог бережет... Осторожного коня и зверь не берет. Ха-ха...

— Значит, мне остается только застрелиться?

— Не верти хвостом, господин Болесловас. По-моему, мы оба с тобой не верим в тот свет. Давай жить тут, пока живется. Что наживем — то наше. Кстати, моя новая должность обязывает немедленно ликвидировать возможную угрозу со стороны Пятраса Летулиса. Если его рука покусилась на господина Кезиса, то разве мы можем быть спокойны за наши черепушки? Думаю, теперь ты сможешь взять Тамошюса Пурошюса за глотку и во имя нашего общего блага сделать его Иудой за тринадцать золотых?.. Как по-твоему?

— Постараюсь.

— Так что до свидания, господин Болесловас.

— Куда вы? Я бегу запрягать кобылу.

— Не надо. Я передумал. Вернусь на поезде. Как раз пора на станцию.

— Господин Юлюс. Не шутите.

— Я сказал. Оставайтесь. Наводите порядок. Мы скоро увидимся. Предупреждаю, на станцию я иду один. И будьте спокойны за себя и за меня — ворон ворону глаз не выклюет. Ха-ха...

— Что ж. Очень жаль. Счастливого пути вам, господин Юлюс.

— От души благодарен.

Весь конец лета и всю осень бабы ломали голову, кто же был этот несчастный самоубийца, которого Пурошюс с Анастазасом закопали рядом с Гарляускасом да ногами могилу утрамбовали? Так ничего и не придумав, вздыхали, молились и каждую ночь видели страшные сны. Проснувшись, неслись впопыхах к Розалии и опять голову над этой загадкой ломали, пока Умник Йонас, обняв свою «радию», не выгонял их всех на двор. Слава богу, у этой чертовой говорилки на рождество что-то в середке испортилось, и Умник Йонас в поисках причины перепутал день с ночью. Возвращаясь домой с посиделок, бабы босяков стали замечать, что на пригорке висельников торчит привидение, присохнув к белой березе наподобие огромной губки. Раз... Другой, третий... Попробовали бабы крестным знамением его отвадить. Не помогло. Что же делать? За какие такие грехи душу висельника ни ад не принимает, ни чистилище? Баба Петренаса пробежалась вдоль-поперек по городку, собрала денежки. Отнесла к Жиндулису, заказала заупокойный молебен. Подействовало. Господь бог сыпанул с небес снегом, сугробы навалил до пояса и лютые морозы напустил. Перестало привидение являться к белой березе. Городок начал забывать про него, но черт попутал сестер Розочек в ночь на крещение продуть заиндевелые оконца своей избенки да на восход луны поглядеть. Глядят-глядят обе и глазам своим не верят. На пригорке висельников белый призрак из-под земли проклюнулся да белый клуб пара испустил... Набросили двойняшки на себя платки, надели валенки и побежали к кладбищу. Подползли на четвереньках к воротам, дружно перекрестились и спросили:

— Чья ты душа и чего ты желаешь?

Только баран заблеял в ответ. Еще больше разобрало любопытство сестер. Будь что будет! Взялись они за руки да побрели по сугробам вперед. А тут как зарычит чудовище дурным голосом, как побежит с горки, вздымая к небу белый снег! Пустились двойняшки вдогонку, и следы привидения привели их к баньке Швецкуса. Вот тут и мелькнула у обеих двойняшек сразу мысль, что Стасе Кишките уже давным-давно в костел не приходила и даже к рождественской исповеди не явилась. Не продала ли часом душу дьяволу эта девка, не снюхалась ли со скверной душонкой висельника-цыгана? Стук-постук сестры в дверь:

— Стасите, одна ты или нет, отзовись!

— Кто там?

— Мы.

Загрохотало что-то в баньке, упало... и вдруг заблеял кто-то, запищал... И не баран вроде. Ягненок.

— Чего вам?

— Пусти.

— Не могу.

— Почему?

— Ребеночка боюсь застудить.

— Какого ребеночка?

— Своего.

— Стасите, побойся бога. Не впустишь — баньку подпалим.

— Ах вот как!..

Хлопнула дверь. Выскочила Стасе в одной сорочке, босиком да с кочергой. Двойняшки завизжали не своими голосами и дай бог ноги, словно за ними дюжина чертей погналась. У гумна Швецкуса отдышались и увидели, что белое привидение выскочило из-за угла да в городок улепетнуло. Зря, оказывается, они Стасе заподозрили, что та с нечистой силой путается. Чего доброго, там Пятрас Летулис был. Хоть вернись назад да извинись перед девкой. Скоро сюда сам Яцкус Швецкус с фонарем прибежал и без труда обнаружил место, где мужчина стоял и мочился, а самое страшное — три обгорелые спички нашел. Устыдившись, двойняшки Розочки побрели по сугробам домой, а Яцкус Швецкус, целую ночь пробродив вокруг своих построек, спозаранку примчался в участок и стал уверять господина Мешкяле, что Алексюс Тарулис хотел его гумно поджечь. Не кончил Яцкус Швецкус своего рассказа, потому что Мешкяле вдруг схватил его за отвороты, и, встряхнув как следует, спросил, дыша перегаром:

— Хватит туман наводить. Говори по-хорошему, какие нелегальные связи поддерживаешь со Стасе Кишките, своей бывшей батрачкой?

— Бог видит. Не понимаю.

— Не поминай имя господа всуе, значится! Отвечай на мой вопрос.

— Иисусе. Начальник, ты давай попроще...

— Пускай будет попроще. Чего ты, ужак, всю осень и всю зиму почти каждую ночь у своей баньки вздыхаешь, что ты Стасе Кишките сообщаешь?

— Иисусе! Откуда ты знаешь?

— Я спрашиваю, Яцкус Швецкус, а не ты! Признавайся, или горько пожалеешь.