Спустя ровно год после проклятий Синей бороды в дом настоятеля кукучяйского костела пришло письмо от господина Фридмана с французской почтовой маркой и радостной вестью, что вскоре он собирается везти домой выздоравливающую графиню Мартину.

Настоятель Бакшис как на крыльях примчался в Пашвяндре и, заразив добрым настроением графа Михалека, в углу гостиной заметил огромного паука-крестоносца. Тот висел вниз головой в том месте, где обычно сиживала Мартина. Бакшис в ярости схватил трость и, замахнувшись, содрал паутину. Паук камнем ринулся вниз, но Бакшис оказался проворней — наступил на него ногой и раздавил:

— Фу! В этом доме, может, и гадюки завелись?

Вопрос больно уязвил экономку поместья госпожу Шмигельскую. Залившись густым румянцем, она ответила:

— Постарел наш Франек.

— Не сваливайте все на слепого старика. Неужто у вас самих нет светлых глаз да женских рук, пани Милда?

Пани ничего больше не ответила. Пани уже покраснела до ушей. А настоятеля Бакшиса будто сам черт дергал за язык:

— Да и запашок в ваших комнатах, извините за выражение... Не проветриваете или кошачьи шкуры выделываете?.. Конечно, вас я не виню. Нога ваша здесь, а сердце, довелось слыхать, в Каралинаве. Это правда, что прах своего супруга пана Еронима вы тоже собираетесь перенести на его родину?

Пани Милда, обливаясь слезами, выбежала из гостиной.

Она проплакала всю ночь, уткнувшись в подушку, икая и фыркая.

— Вот свинья. Литовская свинья в сутане.

Ах, господи, она же не маленькая, понимает, что Бакшис хочет от нее избавиться! Пани Милда для него что заноза в определенном месте. Старая вражда. Еще с тех времен, когда начальник кукучяйской полиции Болесловас Мешкяле похитил сердце покойной Ядвиги. Бакшис никогда не простит госпоже Милде пиры, которые она с поварихой Эфруней устраивала в честь его заклятого врага. Ведь господин Болесловас, увидев ее, по сей день отдает ей честь, а в костеле посылает ей задумчивую улыбку, когда она в молитвенном экстазе шепчет: «Господи, ах, господи, почему жизнь проходит мимо?..» Но почему пани Милда прикрывает лицо вуалью и не смеет ответить ему взглядом на взгляд, почему после смерти Ядвиги она ни разу не пригласила его в поместье. Почему? Почему? Да потому, что боится этого святоши, этого паука, в лапы которого угодило все поместье с движимым и недвижимым имуществом... Господи милосердный, запрети слуге своему обижать пани Милду, пришли ей совет, что предпринять. Ты-то понимаешь, сколько ее заботит Каралинава да ее покойный муж... Живые должны держаться живых. За мертвых принято лишь молитву творить...

Только под утро пани Милда, нализавшись вишневки, смежила глаза, и господь бог, измученный ее молитвами, ниспослал тяжелый сон. Слышен шелест шелков, и в комнате возникает покойная Ядвига. В белоснежном платье, в котором ее похоронили. Обнимает пани Милду, зовет ее с собой. Дескать, мышка у нее золотой крестик с аметистом украла. Тот, что настоятель ей подарил после появления на свет Мартины... Что делать пани Милде? За покойником следовать не к добру, но она все-таки встает с постели в одной сорочке и шлепает босиком в комнату графини. А в доме кишат нищие и гремит веселая музыка. Не понимает пани Милда, что здесь теперь творится. «Моя Мартина замуж выходит, — объясняет Ядвига. — Хочет в подарок крестик получить». — «Побойся бога, настоятель рассердится», — умоляет пани Милда, но Ядвига не слушает ее, берет за руку и увлекает в свою благоухающую комнату. И тут же прыгает на кровать, запищав как маленькая девочка, призывая к себе мышей.

Сердце у пани Милды леденеет, когда из всех углов кидаются к ней черные мыши. В глазах темно, но крестика все не видать. «Воровка в платяном шкафу спряталась, — хнычет Ядвига голосом Мартины. — Крестная, вспугни ее!»

Пани Милда делает шаг к шкафу и вопит, потому что дверца пересохшего шкафа открывается сама, а в нем стоит с топором в руках среди платьев Ядвиги синебородый монах...

Придя в чувство после ночных кошмаров, пани Милда созвала челядь и велела прибрать в комнатах, а сама заперлась в спальне графини Ядвиги и стала рыться в платяном шкафу, куда после смерти хозяйки не совала носа. Господи, почему вылетел у нее из головы этот малюсенький крестик, который Ядвига перестала носить с тех пор, как в поместье зачастил господин Болесловас?! Может, хозяйка еще в чистилище мается, раз такие дурные сны мучают? Может, за этот крестик стоит заказать несколько заупокойных служб?

Крестик так и не нашелся, хотя пани Милда перерыла весь шкаф. Затворила было дверцы, но вдруг с верхней полки слетел рулончик белой бумаги, схваченный голубой подвязкой да закрученный узлом. Развязывает его пани Милда. Смотрит. Глазам своим не верит. Почерк-то настоятеля: «...Жажду смотреть в глаза твои, жажду лобызать руки и ноги твои, не могу больше без тебя, дорогая... Завидую твоей непорочной близости даже блаженному графу Михалеку. Смилуйся надо мной, несчастным. Твой К.» Любовное письмо! Целая кипа любовных писем, откровенных до безумия, страстных, умоляющих и проклинающих сан священнослужителя, воспевающих блаженство близости телесной...

У пани Милды горели щеки, колотилось сердце, ноги подкашивались, когда она запоем читала все письма подряд, словно написаны они были накануне. Дочитав, она сказала:

— Слава тебе, господи. Ты меня спас!

Примчалась к графу Михалеку и показала черным по белому, какого змия согрел тот у себя за пазухой и какую ошибку совершил, отлучив от дома господина Болесловаса, рыцарски защищавшего честь покойной, на которую покушался черный ханжа в бараньей шкуре...

Граф так разволновался, что не знал, какие действия предпринять. Может, съездить в Кукучяй и швырнуть эти письма настоятелю в лицо? Много чести для этого канальи! Пани Милда права, эти письма надо беречь как зеницу ока. Ведь могут пригодиться! В газеты можно послать, или самому епископу, если Бакшис вздумает посягнуть своими грязными лапами на собственность графа. Вняв советам пани Милды, Михалек дрожащей рукой стал писать письмо настоятелю. Писал и рвал. То слов слишком много, то слишком мало. Пани Милда не выдержала. Вспомнив старые романы, продиктовала:

«Кукучяйскому настоятелю, канонику Казимерасу Бакшису. Потрясенный до глубины своего естества, сообщаю, что сегодня были обнаружены ваши презренные похотливые письма к моей жене и матери дочери моей покойной графине Ядвиге. Торжественно заявляю, что с этих пор нас разделяет черная бездна. Да не смеет ваша нога переступить порог Пашвяндре, да не пытается ваш кощунственный язык умолять о снисхождении, да забудет ваш лицемерный рассудок, что вы являлись крестным отцом плода моей и Ядвиги любви. О судьбе графини Мартины позабочусь я сам и ее крестная мать пани Милда. Будьте вы прокляты во веки веков. Его сиятельство граф Миколас Карпинскис».

Тем же заходом пани Милда продиктовала и второе письмо — начальнику кукучяйского участка полиции господину Мешкяле, с просьбой при первом же удобном случае заглянуть в Пашвяндре, дабы вспомнить добрые деньки, когда покойная Ядвига одним своим существованием радовала мир, семью и друзей семьи.

Под вечер в страстной четверг графиня Мартина вернулась в родное гнездо. Усталая, но счастливая. Еще по дороге из Утяны пани Милда поспешила ей доложить, что ее отец смертельно поссорился с настоятелем Бакшисом из-за каких-то старых долгов. Мартина не приняла близко к сердцу это известие. Тоже мне горе. Оба старые и оба глупые. Как поссорились, так и помирятся. Ей даже понравилось, что с этих пор они будут ездить на обедню в Сугинчяй, а не в кукучяйский костел, где ее подстерегла такая страшная болезнь. Мартина соскучилась по дому, по реке Вижинте, по саду — и по никому больше. Боже, как славно, что через три дня пасха, и она сможет собственными руками раскрашивать яйца! Ее любимая старая няня Эфруня еще не знает, что Мартина научилась рисовать, что все другие науки пока для нее запрещены, что целых полгода господин Фридман водил ее в Париже к своему двоюродному брату художнику и тот бородач сказал ей: «Барышня Мартина, ты талантлива. Мир будет лежать у твоих ног. Только рисуй каждый день и поправляйся». Завтра утром Мартина развесит свои рисунки на стене. Пускай посмотрят все да поохают вместе с Эфруней, а она, позавтракав, побежит на обрыв Вижинты писать новые пейзажи. Ах, господи, как здесь хорошо, какая здесь красота!