Кулешюс будто воды в рот набрал, сидел туча тучей. Зигмас решил снова выручить своего опекуна и веселой музыкой бабье любопытство заглушить. Но как ты, дитя малое, заглушишь бабью тоску, которой столько накопилось за все лето и осень, пока мужья-работяги отсутствовали. Хмельное вино распалило кровь, и бабы, подзуживаемые бесенятами, не умещались в своей шкуре. Пока Зигмас пел, они только глазами сверкали, а когда перестал, опять языку волю дали. На сей раз, правда, привязались не к Кулешюсу, а к Аукштуолису. Почему кум так далеко от кумы сидит? Может, он крестнику своему худа желает, хочет, чтобы крестник вырос редкозубым?..

Сколько ни придвигался Аукштуолис к Веруте, бабам было мало. Веруте, сама не своя, сказала:

— Да хватит этой близости.

Но бабы кума в покое не оставляют, дивятся его неуклюжести, спрашивают, может, он своего бесенка потерял, раз голоса кумы слушается, а не ее сердца и глаз.

Растерявшись, Аукштуолис возьми и чмокни Веруте в щеку. Бабы босяков разразились хохотом. Розалия встала за столом, подбоченилась и, набрав воздуха в могучую грудь, запела:

Покраснел Аукштуолис до корней волос, обнял Веруте Валюнене. Та поначалу ерзала, не давалась. Но когда Аукштуолис губы ее отыскал, понравилось обоим. Целовались, пока дверь избы не хлопнула.

Все повернулись на звук. Может, сквозняк? Но Веруте тут же хватилась своего сыночка:

— Андрюс! Андрюкас!

А того и след простыл. Веруте хотела за ребенком погнаться, но бабы удержали. Мало ли что могло ему померещиться. Не маленький. Вернется, никуда не денется.

Но Андрюс все не возвращался. Веруте сидела как на иголках. От нее и Аукштуолис заразился тревогой. Ничего не попишешь. Кумовья убежали искать ребенка. Все веселье крестин испортил этот воробей. Бабы долизали вино, но хорошее настроение не возвращалось. Одни ребенка честили, зачем убежал, другие — мать, зачем за ним погналась. Розалия защищала обоих, потому что оба были несчастны: одна — без мужа, другой — без отца.

Бабы долго не могли дождаться кумовьев. Распустили было языки, но когда увидели лицо вернувшейся Веруте, сразу приумолкли. Валюнене ни плакать не могла, ни слова вымолвить. Лица на ней не было. Один Аукштуолис пытался ее утешить и, не находя других слов, повторял:

— Все будет хорошо. Все.

Встали из-за стола бабы вместе с ребятами и отправились на поиски мальчонки. Разбежались по огородам, полям да лесам. Вороной каркали, кукушкой куковали. А мальчонка будто в воду канул. Под утро, выбившись из сил, все опустили руки, а Розалия побежала к Гужасу.

Гужас, пыхтя, отправился в участок и налег на телефон.

Трое суток прошло, а об Андрюсе ни слуху, ни духу. Богомолки уже молитвы творили за невинную душу, проклинали Горбунка, этого посланца ада и его кума, безбожника фельдшера, да вспомнили грозные слова синебородого монаха.

На четвертый день, слава богу, позвонили из Лабанорского лесничества в участок, что лесник обнаружил в глухомани ребенка, бледного и тихого, похожего на цыганенка, но лабанорский табор его своим не признал. Знаменитая гадалка из Кривасалиса Фатима попыталась разузнать, кто он, куда идет и кого ищет. На первые два вопроса мальчонка промолчал, а на третий ответил примерно так: «В Вильнюс иду. Ищу польскую границу. Попробую разыскать отца». И больше ни слова. Фатима попробовала усыпить его и разузнать всю правду. Тщетно. Заговоры Фатимы на него не действовали. Молчал он, как стена, и даже глаз не сомкнул.

Гужас запряг лошадь и на следующее утро доставил беглеца домой. По этому случаю все бабы босяков сбежались во двор Валюнаса, страшными словами проклинали Андрюса, угрожали посадить на железную цепь:

— Где твоя голова?

— Где совесть?

— Молодую мамашу в могилу сведешь.

— То-то, ага. Пока одного будешь искать, другую потеряешь.

Только мать без слов покормила его, уложила спать и на другой день сама отвела в школу. Молча. Андрюс думал, что по дороге она заговорит. Не дождался. Чем ближе к школе, тем хуже ему становилось. То ли от молчания, то ли от синевы под глазами матери.

— Цыганенок вернулся! Цыганенок! — распустили глотку первоклассники.

Дети кричали до тех пор, пока не появилась в дверях класса учительница Карнюте. Все ждали, что она станет ругать Андрюса. И Андрюс ждал. Но учительница даже не насупилась. Подошла к Андрюсу и, гладя его вихор, попросила:

— Пожалуйста, цыганенок... Если еще захочешь когда-нибудь пойти искать Вильнюс и отца, возьми меня с собой. Обещаешь? Хорошо?

Андрюс сам не понял, что с ним стало. Вдруг уткнулся учительнице в грудь и заплакал. Может потому, что глаза у учительницы были добрые, а руки душистые, мягкие, будто из бархата?.. Откуда ему знать?..

После этого памятного всем случая Андрюс еще больше изменился — совсем затих, замкнулся в себе. Самое любимое занятие для него теперь было рисование. Жилец его мамы фельдшер Аукштуолис под осень привез из Каунаса подарки — множество цветных карандашей и коробку водяных красок с четырьмя кисточками. Попробовал Андрюс раскрашивать белую бумагу и забыл все на свете. День-деньской рисовал карандашами или водяными красками. Больше всего цветы. Но цветы у него получались похожими на людей. Тюльпаны — на заколдованных принцесс, лилии — на невест, бегонии — на жирных старух, гвоздики — на церковных служек, пионы — на кукучяйских пьяниц, георгины — на полицейских...

Все девочки школы налюбоваться не могли на рисунки Андрюса и подсовывали свои тетрадки, прося нарисовать им новые цветы. И Андрюс рисовал: и в школе, и дома... И каждый раз выдумки у него хватало. Когда перерисовал цветы садовые, взялся за полевые, когда и те кончились, брал из головы — такие дивные, что Дед—Мороз на окнах не нарисует. Не зря бойкая Кратулисова Виргуте назвала их гренландскими лилиями. Кстати, она первая и заметила, что невиданные цветы Андрюса лучше всего цветут в тетради Евы Крауялите, хотя эта пятерочница из третьего класса и хвастала, будто сама их дома рисует. Никто ей не поверил, поскольку девочки из третьего класса были не слепые, видели, что на уроке все цветы у Евы выходят вроде раскрашенного лопуха. Однако Ева не моргнув глазом твердила свое, отчего начались споры и зависть. Третьеклассницы раззвонили на всю школу, что Андрюс Валюнас втюрился в Крауялисову Еву...

Андрюс обиделся и с той поры рисовал лишь для себя. Не только цветы, но и птиц, животных и зверей. Все, что видел, о чем слышал в сказках, или что ему снилось.

Веруте Валюнене, наглядевшись на рисунки своего ребенка, за недели рождественского поста выткала покрывало, какое ни для кого еще не делала: на голубом небе парила парочка красноногих аистов, а по краям этой голубизны по реке разноцветных тюльпанов летели золотистые пчелки.

На рождество кукучяйские бабы сбежались к Валюнене полюбоваться на это диво. Охали да ахали, радовались и завидовали, а, выйдя из избы, одни тихо, другие громко твердили:

— Начался у Веруте медовый месяц.

— Да поможет ей бог. Десять лет постилась. Хватит.

— То-то, ага.

Богомолки тут же помчались к настоятелю — доложить, что происходит в доме Валюнене. Но ответа должного не получили.

— Не то его заботит, беднягу.

— Дело говоришь. Ожиданием Мартины жив.

— Старый грех боками прет.

— Не знаете, как там с ксендзами бывает после смерти? Всевышний их по той же мерке карает, как нас, простых людей, или нет?

— Наш Бакшис — каноник. Получит послабление.

— Ох, господи, хорошо же ксендзам — и живым и мертвым.

— То-то, ага. Не то, что нам — босым да голым.