У Рокаса от злости потемнело в глазах. Сам не почувствовал, как закричал:

— Много ли золота Кернюте цапнул, раз такой веселый?

— Столько же, сколько ты серебра Блажиса — из проруби Микасе!

У Рокаса Чюжаса дух захватило, а Пурошюс, раззадорившись, валил дальше, подражая голосу Бенедиктаса Блажиса:

— Не огорчайся, сыночек! И краденое золото, и краденое серебро — один черт. Может, поддержишь мне компанию? Может, поскачем вдвоем на одной кобыле сегодня в пекло? Видишь, как моя кобыла вертит хвостом? Тпру, ведьма!

— Чего ты хочешь от нашего Рокаса, старый вор?

— Совет хочу вашему крестнику дать, Альбинас, чтобы ближнему своему не завидовал!

— Скачи на метле, черт, пока зубов не проглотил!

— Не пужай, Альбинас! Не будет своих зубов — чужие вставлю. Стану, как господин Крауялис. Много золота во рту, много песка в заду!

— Раздавить тебя мало, полицейская гнида! — закричал Кибис, давясь смехом.

— Воля твоя, Альбинас. Мое золото вам райские врата откроет, мой песок — болото удобрит. Не завидуй господам, паренек... Завидуй птицам небесным... — голосом Крауялиса просипел Пурошюс.

— Ах, пропади ты пропадом! Вы слышите, мужики? Он тут за нами целый день шпионил!

— А что еще делать мне, который носит прозвище полицейской гниды и Иуды? Ничего запретного не услышишь, ничего тайного не увидишь, вот и умрешь глупым землекопом, как вы все. Один только Пятрас Летулис знает, где счастье искать.

— Так может ты, хорек проклятый, объяснишь нам, дуракам, что такое счастье?

— Чего не могу, того не могу... Прошу простить. Только одну присказку могу передать от своего папаши, вечный ему упокой...

— Какую?

— Худое счастье в могиле!

— Спасибо, Пурошюс, и за это. Подходи! Получишь глоток водочки!

— Благодарю! Я еще жить хочу.

— Ага! Боишься? Совесть смердит?

— Совесть только у покойников смердит, Альбинас.

— Может, уже пронюхал, кто этот безголовый был?

— Один большой барин, которого в прошлом году Пятрас Летулис лопатой окрестил и мне задарма отдал. Если б знал, какой его крестник непоседа, ни за что бы его не брал, сейчас бы не блевал.

— Убирайся к черту со своими загадками.

— Не бойся, Альбинас. Не ты, так Рокас мою загадку угадает. Он парень шустрый. Сын Умника Йонаса! И-го-го!

И ускакал со ржанием Пурошюс по болотным кочкам, топча осоку. Прямо на Горелую горку. Немолодой уже, а проворство, как у зайца. Вот что значит сызмальства воровским ремеслом промышлять... И язык у него подвешен, и котелок варит. Был бы грамотен, хоть сейчас в премьер-министры назначай. В первую же ночь государственную казну прикарманил бы и Сметону ликвидировал. Зачем этот Антанас Вильнюс да Клайпеду продал, а ему, Тамошюсу, денег не отдал... Утер бы Пурошюс нос господину Вольдемарасу, который в прошлом году переворот делал, да сам обделался...

— Мужики, меня тошнит от ваших речей, — простонал Рокас, белый как бумага.

— Перебрал, поросенок!

— Не твое дело, папенька. Я в кусты пошел.

— Никуда ты один не пойдешь. Хочешь в болотном окне утонуть?.. Вместе домой пойдем. По дороге поблюешь.

— Отстань! Я пойду, куда хочу.

— Ребята, помогите мне сына взнуздать!

— Рокас, запомни святой закон землекопов — один за всех, все — за одного! Куда мы — туда и ты.

— Идите вы к черту! Не хочу, — кричал Рокас с пеной у рта, пытаясь вырваться из плена босяков, но где уж ты, козлик, потрепыхаешься перед матерыми быками.

Схватили его мужики под мышки, меняясь, домой приволокли и, отдав в руки перепуганной матери, голосом Альбинаса Кибиса заявили:

— Прими, Розалия, своего сына и нашего крестника. Хорошо работает, хорошо и пьет. Хорошим землекопом будет.

— Прости, мама! Я погиб! Прости!

— Да что вы с ним сделали, ироды?

— Мама, они не виноваты. Я виноват! Меня спасай! Я тону, мама. Тону!

Больше Рокас ничего не помнит, потому что расплавленная жижа стала засасывать его. Напряг Рокас все силы и побрел к берегу, к высокой рубикяйской ели... Ноги были слабы, а жижа — клейкая. Черный ворон каркал на верхушке ели. Кто-то звал его по имени, то близко, то далеко. Болото полнилось голосами и птичьим гомоном. Ни на минуту нельзя было остановиться, перевести дух... Жижа затягивала вглубь. И он шел со спекшимся языком, зажмурившись, стиснув зубы. Вперед, вперед, пока не узнал голос Виргуте и, открыв глаза, не увидел ее самое.

— Тс-с... Что слышно хорошего?

— Ничего хорошего.... Ты третьи сутки бредишь.

— Что еще?

— Ты только не испугайся.

— Говори смело.

— Позавчера наш Напалис в Рубикяй Мешкяле и Заранку зарубленных нашел. Насмерть. На участке Блажисов. Под елкой.

— Да будет тебе.

— Честное слово. А сегодня утром на верхушке той же самой елки наш Напалис кожаный кошель нашел с человеческой головой.

— Сказки рассказываешь.

— Во имя отца и сына, — перекрестилась Виргуте. — Во рту у головы золотой зуб. Напалис все-все Гужасу передал.

— Что еще?

— Тебе еще мало?

— А вора Напалис поймал?

— Еще нет... Но он поймает. Вот увидишь. Пить хочешь?

— Давай.

Рокас напился, закрыл глаза и больше не заснул.

Жуткое убийство и не менее ужасная находка в Рубикяйском лесу прославили Кукучяй не только в Восточной Аукштайтии, но и по всей Литве. Впервые за двадцать лет независимости сюда прибыл корреспондент из Каунаса. Напалиса сфотографировали под исторической елью и похвалили за образное освещение событий. Мало того, волостной старшина Дауба, желая приобрести популярность в государственном масштабе, подарил Напалису пол-лита, изрекая при этом исторические слова:

— На́ тебе, сынок добровольца, за находку!..

Конечно, не это главное. Куда важнее, что начальник Утянского уезда господин Страйжис, ставший по особому распоряжению президента республики одновременно председателем комиссии по расследованию преступления и по организации похорон, прибыл на похороны долголетнего начальника кукучяйского участка полиции Болесловаса Мешкяле со своей юной женушкой Юрате, глубокое декольте траурного платья которой до крайности взволновало не только мужчин волости, но и женскую половину населения. Двойняшки Розочки подсчитали, что викарий Жиндулис во время мессы поворачивался к молящимся с „Dominus vobiscum“[27] в три раза чаще, чем установлено папой римским, и поэтому после молебна, когда общество толпилось вокруг костела, заявили во всеуслышание с главной лестницы костела от имени всех мирских монашек:

— Каков покойник, такова и молитва!

Серьезность и скорбное настроение вернулись ко всем лишь во время похоронного шествия, потому что первую половину дороги очень уж заунывно играл оркестр утянских пожарников и еще заунывнее запели хористы Кряуняле, когда процессия стала взбираться на горку и люди как на ладони увидели Пурошюса со сверкающим распятием, плещущиеся флаги, гроб и все тринадцать венков. Кстати, первый венок — от комиссии по похоронам — несли Микас и Фрикас. На его ленте было записано: «Покойся в мире. Ты сделал свое, герой. Скорбящая полиция Литвы».

Последний венок от кукучяйских шаулисов несли Анастазас с Юозефой Чернене. На этой ленте — золотая надпись: «Будем поминать тебя в своих молитвах. Ты останешься жив в наших делах».

Первым говорил над могилой Клеменсас Страйжис — громогласно и торопливо, то и дело поглядывая на часы, чтобы не опоздать на похороны Юлийонаса Заранки, на которых ему предстояло произнести точно такую же прощальную речь, только в более медленном темпе и с большим удовольствием, вознося до небес заслуги покойного перед родиной и проклиная шайку убийц, которой, по его глубочайшему убеждению, руководит местный головорез Пятрас Летулис... Пусть горит под его ногами литовская земля, а нас всех, людей доброй воли, да объединят светлые, патриотические идеалы Болесловаса Мешкяле, Юлийонаса Заранки и Зенонаса Кезиса и их бесстрашная война против красной гидры коммунизма, наймиты которой пытаются задушить нашу полицию, церковь и прочие учреждения, поддерживающие порядок, безопасность и дружбу между сословиями...