— Может, перед свадьбой так бывает?

— Да не будет никакой свадьбы. Это чистая моя выдумка.

— А Мишка?

— Мишка из-за меня с ума сходит. Вот это правда. Но сердцу ведь не прикажешь... Или ты можешь научить меня, Рива?

Ничего не ответила Рива. Молчала.

— Спокойной ночи. Да поможет тебе бог.

— Спокойной ночи, Фатима. Спасибо тебе за все.

— Будь счастлива. Помолись за меня, когда выпадет свободная минута. Ты честная, хорошая. Тебя господь выслушает.

— Не умею я ваших молитв.

— Помолись по-еврейски. Своему богу. Может, он лучше нашего.

— Не знаю, позволит ли Гирш.

— А ты плюнь в бороду этому своему большевику. Не слушай его. Хорошо против бога роптать, пока опасности нету... Как мой Мишка. А как цапнет его когда-нибудь полиция за шкирку, первым к богу воззовет. Хуже последней бабы. Все мужики безбожники таковы. Все. Тычут кукиш в небо, лишь когда гроза минует.

— Мой Гирш — другой.

— Дай боже.

— Поживем — увидим.

— Счастливого пути.

Но недалеко ушла Рива. Только до угла кутузки, потому что рядом заржала лошадь и загрохотала телега. Неожиданно, как гром с ясного неба.

— О, майн гот! — охнула Рива.

— Что случилось? — крикнула Фатима, прильнув к окну. — Это твой Гирш скачет?

— Нет, нет. Кляча моего Гирша ржать не умеет. Это твой Мишка, наверно. Слышишь? Бубенцы!

— Дай боже. Дай. Если только посмеет. До смерти заласкала бы нелюбимого, а любимого прокляла бы навеки.

— Он, он, Фатима. Чует мое сердце твое счастье!

Прислушались. Замолчали обе. И Розалия не выдержала. Подняла голову из картофельной борозды. Когда загрохотала земля, почудилось ей, что черный-пречерный конь пролетел мимо и две черные фигуры на черной телеге. Больше она ничего не видела, что творилось за кутузкой. Только явственно расслышала, как с грохотом взломали дверь, как охнул женский голос и заверещал младенец... Потом задуднили шаги, громко сопя, удалились люди... И снова послышалось громыханье телеги да ржание коня... Все унеслось в сторону Таурагнай. От угла кутузки отделилась Альтманова Рива, со вздохом оглянулась на свой дом и побежала по той же дороге.

— Господи, не завидуй их счастью.

Закружилась голова у Розалии, отчаянно заколотилось сердце. Так захотелось побежать за ними! Жаль только, что Гаргждай — в обратной стороне. На запад. К морю. Боже, как там темно, как черно... Только кровавые тени, взявшись за руки, пляшут. Смотреть страшно. Встала Розалия из борозды и, шатаясь, побрела к дому, сама не зная, откуда слабость в поджилках, откуда немощь, вдруг охватившая все ее тело. Может, болезнь нехорошая? Или это еще сон продолжается? В хлевке хрюкнул сквозь сон поросенок, из-под хлева окликнул мужской голос:

— Это ты, Розалия?

— Я... — сама не своя, ответила Розалия, потому что голос был — Йонаса... Побежала бы к нему, но ноги не повиновались. Остановилась Розалия, обхватив ногами две борозды картошки, и ни с места. Ни вперед, ни назад. Хорошо, что Йонас близко подошел, лицом к лицу. Не то понюхал, не то послушал... Хотела Розалия на шею ему броситься, но руки тоже забастовали... Будто паралич их хватил.

— Йонас, уж не снится ли мне?

— Нет. Чем воняешь?

— Водочкой.

Хотела Розалия объяснить все по порядку, но не успела. Йонас поднял кулак да двинул ее в челюсть.

— Потаскуха!

Шлепнулась Розалия на спину и, не шелохнувшись, лежала в борозде — ждала, что будет дальше. Господи, как хорошо, что хоть во сне Умник Йонас ее приревновал. Но почему... почему челюсть так болит и голова кружится?..

— С кем была?

— С Мешкяле, — ответила Розалия и снова принялась ждать... Ждала, преисполнившись счастья, что Йонас врежет ей еще. Не дождавшись, заплакала. Йонас же голову низко свесил, потом сам упал. Тут же, рядом, под правой грудью Розалии. Будто поросенок голодный стал носом картошку рыть. Все выше, выше, прижимаясь всем телом, пока Розалия не обрела силу рук, не схватила его голову да не почувствовала соленость губ и колючесть усов... как в старое доброе время. В тот первый разочек. В ночь на святого Иоанна. На лугу Дригайлы. На кустиках тмина. Когда Йонаса никто еще Умником не называл, когда Розалия тоненькая была, будто тростиночка...

Ох, и узнала же своего работягу Розалия. Узнала. Ох, и вспомнил же Умник Йонас, каким он был молодым да глупым.

тянули хористы Кряуняле с высот городища, содрогая облака.

— Ах, чтоб тебя черти... как славно, что ты вернулся, Йонулис, родной мой, — шептала Розалия, мечась в борозде картошки и не зная уже, кого за свое счастье благодарить: небеса, пекло или эту ведьму Фатиму, которая вчера ей по руке ворожила.

Когда Умник Йонас, потеряв голову, ласкал свою Розалию, остальные одиннадцать землекопов и двенадцатая Стасе все еще сидели за гумном Рилишкиса. В пустые дома идти не хотелось, а забираться на городище к своим бабам и песни шаулисов да павасарининков слушать гордость не позволяла. Нет уж. Чтоб каждый дурак над тобой издевался... Ведь никогда еще кукучяйские работяги такого сраму не знали. Вернись ты мне с работ в самый разгар лета без гроша в кармане. Пешком, голодные, будто волки. Избитые, искалеченные. Угрюмые, без зубов и без одного из своих. Без Пятраса Летулиса. Много ли надо, чтоб Йонас Кулешюс при виде их заиграл бы похоронный марш, а бабы начали плач и скрежет зубом?.. Сто крат лучше вместе перевести дух после дороги и подождать, пока догорит костер, пока павасарининки с шаулисами перебесятся, пока бабы, домой вернувшись, детей спать уложат и сами хоть часок соснут... Вот тогда самое время будет дверь избы приоткрыть и, прильнув к ногам своей супруги, тихонько сказать «Не бойся. Не вор. Свой. Дай сперва перекусить, а потом — будь что будет... Я — твой, ты — моя, или — давай спать да сны смотреть. Может, во сне папоротников цветик найдем?» Так рассуждал глава землекопов Альбинас Кибис, никогда сам не падавший духом и умевший другим настроение поднять. Увы, на сей раз ему что-то не везло. Умник Йонас первым попросился, чтобы его отпустили домой. По своему «радию», дескать, соскучился, по московской волне... Что с ним поделаешь? Ведь всех работяг возрастом старше. Для него баба — была не была. Он — человек разума. С ним не поспоришь. Пришлось отпустить.

Пробежал час, другой. Теперь нервы Стасе стали пошаливать. Когда на городище хор Кряуняле затянул «Покачайся, уточка, на волнах озерных», не выдержало ее сердце, зарыдала девка, уткнувшись носом в плечо Алексюса. Что с ней поделаешь? Какими словами уймешь? Кому-кому, а ей-то ведь тяжелее всех. Ни крыши над головой, ни работенки... И прижаться не к кому. И так всю дорогу ни разу слез не показывала. А, чтоб вы комариками подавились, лаумы Кряуняле. Нашли место и время такую жалобную песню затянуть. Хоть полезай на городище да глотки всем этим хористкам заткни. По очереди.

Хорошо еще, что Алексюс Тарулис убедил Стасе идти переночевать к его мамаше — в баньку Швецкуса.

Когда они исчезли в темноте, настроение мужиков окончательно испортилось, и поэтому Кибис приказал бездетному Мейронасу отправиться к Альтману за бутылочкой.

— Хочешь не хочешь! Ты из нас самый богатый. Твои дети не будут из-за куска хлеба реветь. Возьми в долг, если не найдешь, где твоя баба деньги прячет.

Ни слова не сказал Мейронас. Спустился с пригорка и через минуту вернулся — не с одной, а с целыми двумя бутылками.

Выпили работяги чертово зелье из тоненького горлышка, встряхнулись, будто лошади после долгой дороги... Усталости как не бывало. В глазах светлей и даже в голове.