— Чего молчите? Оглохли вы, что ли, черт бы вас взял?! — разорался Мешкяле.

— Хуже смерти не будет, — ответили сестры-единомышленницы и, вспомнив вчерашнюю героиню, скрестили руки на груди. — Господи, не завидуй нашему счастью.

Мешкяле опустил руки.

— Идиотизм! Везите меня побыстрей на станцию, — прошипел господин Бутвинскис, бросаясь к двери.

Кукучяйским господам не удалось уговорить господина Бутвинскиса остаться. Поэтому господин Чернюс на скорую руку собрал триста литов, которые опустила в карман вместе с затяжным поцелуем его жена, грудастая Юзефа, и повез гостя на станцию. Однако перед корчмой их остановил Горбунок с Зигмасом да стаей детворы и попросил господина Бутвинскиса вернуть ему клык, что вчера остался у него в мягком месте, или откупиться серебряными литами, потому что это был его любимый зуб. Этим клыком сапожник мог проволоку перекусить... Когда Бутвинскис и Чернюс стали грозить им тюрьмой, они издали на гармониках да свирели поросячий визг и голосами нищих стали передразнивать вчерашнюю речь гостя:

— Полиция! Где ваша полиция? — позеленев, верещал господин Бутвинскис.

— А на что тебе полиция? — спросил доброволец Кратулис. — Или ты забыл, барин, что в Литве свобода слова?

— Кто этот краснобай?!

вопил Горбунок. — Полезай с саней, Бутвинскис, с народом познакомься!

— Негодяй! Изменник родины!

все больше свирепел Горбунок и звал господина Бутвинскиса в корчму, обещая там ему объяснить, что такое родина да что — народ, кто уродина да кто — урод.

— Анархия, господин Чернюс! Анархия! — лепетал Бутвинскис, съежившись в санях.

— Да иди ты вместе со всеми шаулисами хоть в епархию! — раззадорившись, кричал Горбунок. — Попроси у епископа умишка, помолись за нас, горбатых...

затянул Зигмас.

Напалис первым запустил в гостя снежком. А за Напалисом — все дети босяков с громким криком: «ура»...

Когда Чернюс кое-как кнутом проложил дорогу саням, все босяки во главе с Горбунком отправились в корчму, чтобы спрыснуть проводы господина Бутвинскиса. Побросав последние центы в шапку добровольца Кратулиса, купили в складчину бутылочку, сполоснули горечь и слушали гимн, который Горбунок сложил по случаю юбилея независимости с печальным припевом:

О, Литва, отчизна наша,[5]

Ты — не наша, ты — не наша.

Чем дальше пели Горбунок с Зигмасом, тем больше нравилась песня слушателям, тем громче гремел смех в корчме. Один только доброволец Кратулис плакал в углу. То ли независимую Литву жалел, то ли свою бабу Милюте, которая, родив семнадцатого сына — Напалиса, оставила его навеки. А может, своих детей, которые, рассыпавшись батраками по белу свету, забыли дорогу домой?

После проводов Бутвинскиса Анастазас пустил слух, что всех босяков во главе с Горбунком скоро отправят в лагерь принудительных работ в Димитравас, сестер Розочек — в желтый дом в Калварию, а Зигмаса с Напалисом — в детскую колонию в Калнаберже. Мешкяле, дескать, уже и соответствующий протокол отвез начальнику уезда Страйжису. Нужна только его санкция.

— Ох, выйдет им боком! Ой, выйдет! Бутвинскис — это тебе не Синяя борода!

Ждал кукучяйский люд, ждал исполнения угроз Анастазаса и дождался... заговенья.

С самого утра запахло в городке квасом из хлебных корочек да блинами. Погода выдалась как по заказу. Ночью шел снег, утром подморозило. Крестьяне, усадив детей в сани, со звоном бубенцов носились по дорогам. А приплод босяков веселился на озере Дригайле. Напалис привязал санки к санкам, прикрепил их к коловороту и до тех пор крутил, пока все дети не попадали с санок. Одного разика не хватило. Пришлось второй, третий, четвертый заход делать. Когда не осталось ни одного мальца с нерасквашенным носом, уступил коловорот подпаскам да батрачатам. Те тоже потели, визжали, пускали друг другу кровь из носу и были счастливы.

Под вечер пришли на озеро парни и девки. Стали и они, усевшись попарно на летящие саночки, баловаться, близкую весну возвещая, по-журавлиному курлыкать да токовать по-тетеревиному. Радость хлестала через край, и даже пожилые бабы сюда сбежались, чтоб вспомнить свои молодые деньки.

У одного только Алексюса Тарулиса настроение насмарку. Из Цегельне на озеро явился его закадычный друг и старая любовь Стасе — Пятрас Летулис, которого всю осень и всю зиму не было в Кукучяй. Одного его взгляда хватило, чтобы Стасе перестала на него дуться. Задрожала, будто осиновый листочек. Одурев от счастья, не знала, держаться ли при Алексюсе или сразу кидаться на шею Пятрасу. А языкастым бабам только и подавай такое. Пристали к Пятрасу с расспросами, отчего он так исхудал — от работ непосильных или от любви к хозяйской дочке Микасе. А может, он, запродав свое тело Блажисам, собирается сегодня вечером последний дух в чулане у Стасе испустить. Ничего из этого не выйдет! Стасе завела другого ухажера. Помоложе да поласковей.

— Не может быть! — хохотал Пятрас. — Алексюкас, значит, так ты мою Стасе охранял?

Алексюс прикинулся, что не расслышал, хотя сердце обливалось кровью. Как тут сдержаться? Как не сбежать? Ведь перед приходом сюда он дернул добрый глоток травяной настойки из тайника Швецкувене ...для храбрости, мечтал обнять Стасе и впервые поцеловать в губы... на саночках, под посвист ветра... А видишь, как все обернулось! Видишь!

— Да ты, Пятрас, и впрямь худой, будто мощи, — в ярости сказал Алексюс. — Едва узнал...

— Зато ты, Алексюс, жирен, как полицейский Гужас, — отбрил Пятрас, еще больше развеселившись и всех развеселив, потому что второго такого тощего парня, как Алексюс, не просто было отыскать.

— Ура Лашининскасу[6] наших босяков! — закричал Напалис, обрядившись чертенком и, достав из кармана ломоть красной свеклы, разрумянил Алексюсу щеки.

С Напалисом драться не станешь. Тем более, что его брат Зигмас — одетый журавлем — в тот же миг проехался по лицу Пятраса вымазанной в саже перчаткой и, превратив его в Гавенаса, воинственно закричал: