Но бабы босяков верят на слово. У двойняшек Розочек уже слезы на глазах, потому что их старший брат погиб на мировой войне — даже где могила его, они не знают, а другие четверо, что в живых остались — на польской стороне... Не приведи господи воевать с поляками! Может, ребенок, отца не знавший, беду чует, раз такую картинку про день поминовения усопших намалевал?..

— О, господи боже.

Задумались бабы, притихли и не увидели, что все господа волости уже поднимаются по крыльцу. Юзефа Чернене с пани Шмигельской, за ними — граф с высоким, как жердь, гостем из Каунаса. Дауба с бабой, Чернюс...

— Дорогу! — рявкнул Анастазас, но Горбунок, будто с неба упав, дорогу господам загородил и сказал:

— Здорово, граф Карпинский! Здорово, господин Путвинскис!

— Здравствуйте, — ответила жердь. — Но вы ошиблись. Я — Бутвинскис.

— Мне один хрен.

— Прочь с дороги! — вспылил Чернюс.

— Пусть говорит, — сказал Бутвинскис. — Чего вы хотите, дружище?

— Свободы для Вильнюса и свободы для Литвы.

— Вильнюс мы скоро освободим, а Литва свободна уже целых двадцать лет, — усмехнулся господин Бутвинскис, решив, что имеет дело со слабоумным.

— А почему в свободной Литве свободы нету? Почему наших баб и детей в дом шаулисов не пускают?

Растерялся господин Бутвинскис, но когда Чернюс шепнул ему что-то на ухо, побагровел, будто индюк.

— А вы, почтенный, билет купили?

— Спасибо, что спросил. Теперь буду знать, что и тебе, Бутвинскис, больше хочется у своих лит выдрать, чем у чужих — Вильнюс.

— Да пошли вы, знаете куда!..

— Пошел!.. — И Горбунок цапнул обеими руками за полы шубы гостя да впился клыком в мягкое место...

Укусить как следует не укусил, но перепугал насмерть. Влетел господин Бутвинскис в дом вместе с дамами, будто телок, спасающийся от слепней, а Горбунок уже болтал ногами в сугробе и вопил, чтоб Бутвинскис ему клык вернул...

Малости не хватало, чтоб и босяки вместе с господами в зал прорвались, но на помощь Анастазасу прибежали Микас и Фрикас, грудью сдержали натиск, кое-как вытолкали непрошеных гостей в коридор... Что поделаешь. Все ж не на морозе... Розалия схватила свою крестницу Виргуте, посадила на плечи, поднесла к дверной щелке и велела рассказывать обо всем, что творится в зале...

Поначалу каунасская жердь с крестом на шее взобралась на сцену и сказала длиннющую речь о том, как она завоевала независимость для Литвы. Потом, смешав поляков с грязью, пообещала за пожертвования, собранные в Кукучяй и других местах, купить железный танк, который не боится ни огня, ни воды, ни медных труб и может один за минуту целый полк поляков уничтожить, потому что из него пульки будто пчелки целым роем летят...

Когда Бутвинскис слез со сцены, хор Кряуняле запел «Литва дорогая», и занавес раздвинулся. Виргуте увидела Ягелло, который будто черт сидел на пне и сосал трубочку. Когда Ягелло заговорил, бабы поняли, что он ждет Кястутиса с Витаутасом, которые должны приехать на переговоры, и собирается их коварно пленить... Тут как нарочно Нерон, взобравшись на крыльцо, жутко завыл. Горбунок с Зигмасом выбежали на улицу унимать собаку и больше не вернулись, а Розалия вместе со своей босой публикой вооружилась терпением...

Час или два, затаив дыхание, бабы и дети слушали голоса артистов, гул зала и объяснения Виргуте. Когда литовской героине было позволено последний раз помолиться перед смертью, Розалия не выдержала:

— Ироды! Побойтесь бога! Впустите!

Пустить не впустили. Но Микас и Фрикас, побоявшись скандала во время самой трагической и тихой сцены, открыли половину двери. Пускай и босяки увидят, что проклятые поляки с литовскими девушками вытворяют...

Мартина стояла на коленях. Во власянице. Обе руки воздела к небу. Слова ее были такими душевными и прекрасными, что просто дух захватывало, сердце леденело... Ах, господи, пришли чудо, спаси эту мученицу из когтей костлявой. Увы! Уже вбежали три палача с мешками на голове. У крайних в руках горели свечи. Средний держал в руке петлю. Он и промолвил дрожащим голосом Анастазаса:

— Обвиняемая, ты готова?

— Господи, не завидуй моему счастью, — пролепетала героиня и покорно скрестила на груди нежные ручки.

— Иисусе! Оставь ее в покое, ирод! — сорвалось у Розалии, и в тот же миг у самой сцены взвизгнул Напалис:

— Юла, гоп! Юла, гоп!

На сцене вспыхнул белый огонек. Долгожданное чудо свершилось. Героиня, истошно взвизгнув, вскочила с колен и бросилась в дверь. Палач, оторопев, так и остался с петлей в руках.

— Занавес! — рявкнул викарий.

Белый огонек вернулся в руки Напалиса. Напалис уже чесал вдоль стены к босякам. Оказавшись в объятиях Розалии, закричал:

Захлопала в ладоши да захохотала босая публика, а вслед за ней расхрабрились даже зажиточные крестьяне волости. Весь зал хохотал, взявшись за бока.

Представление оборвалось.

Целую ночь кукучяйские господа потчевали Бутвинскиса и ломали голову, почему такой темный народ в Литве и как его просветить... При свете дня вместе с шаулисами и детьми подняли на мачту перед статуей Михаила архангела трехцветный флаг. После этого весь отряд промаршировал к школе на торжественную церемонию открытия сундука с пожертвованиями. Однако сундук уже был открыт и совершенно пуст.

— Господа, что это у вас творится? Какой-то хаос! — простонал голосом умирающего Бутвинскис.

— Честное слово. Я лично ничего не понимаю, — сгорая со стыда, кряхтел господин Чернюс.

— Дело рук коммунистов! Этого хулиганья, этих бедняков! — теряя чувства, визжала госпожа Юзефа.

— За такое дело расстрелять их мало!

После такого заявления господина Бутвинскиса из самого темного угла коридора выскочили двойняшки Розочки, бросились в ноги каунасскому гостю и в один голос повинились.

— Кто эти женщины? — удивленно спросил господин Бутвинскис.

— Мирские монашки. Барышни. Школьные сторожихи, — объяснили Розочки.

— Кто вас толкнул на такое преступление?

— Сами доперли.

— Почему?

— Боялись кровопролития.

— Какого еще кровопролития?

— Вы же обещали вчера за эти грошики танк купить...

— А ваше-то какое дело? Не ваши деньги, не ваш товар.

— А братцы наши?

— Какие еще братцы?

— А те четверо, что на польской стороне!

— Значит, вы поляки?

— Нет. Чистокровные литовки.

— Чего же вы боитесь?

— Так ведь наши братцы-то на самой границе живут. Им первым придется головы сложить.

— Литовцы в литовцев стрелять не станут.

— Да ведь, барин, пуля-то не выбирает, литовец ты или поляк. Без разбору укладывает.

Господин Бутвинскис опустил руки. Господин Мешкяле счел нужным продолжить допрос.

— Сколько денег позаимствовали, значится?

— Мы-то не считали, а вы-то спрашиваете. Может, было там десять литов, а может, и нет...

— Вруньи! — не выдержал Анастазас. — Мы с господином Чернюсом вчера всю выручку за представление в сундук ссыпали. Триста литов.

— Честное слово. Да! — поддакнул Чернюс. — Хотели вас порадовать, господин Бутвинскис.

— Это вы зря, господин Чернюс... глупость все это.

— Тащите сюда деньги, святые барышни! — рявкнул Мешкяле.

— Да нету их у нас, барин.

— Как это нету? Куда дели?

— Денежки-то в костеле. В приходском ларце с пожертвованиями, что возле святой водички помещается.

— Вруньи!

— Господом богом!.. — закрестились сестры, обидевшись, что им не верят.

— А вам известно, что за такое бывает?

Двойняшки Розочки ничего не ответили. Только низко склонили головы. Им было стыдно за этого полицейского петуха, который не мог понять, что, забрав деньги, предназначенные для танка, они следовали пятой заповеди божьей «Не убий». Стало быть, нет такой кары земной, которая бы страшила их. Главная мечта их жизни — стать мученицами за святую католическую веру и невинных братцев.