Рокас достал из кармана фонарик, зажег, поставил на землю. Развязав кожаный кошель, принялся доставать деньги. Иисусе! Уж чего не видел Рокас Чюжас, того не видел за всю свою жизнь. Серебряные монетки по пять литов! И не вразброс. Друг на дружку сложены, стопочками... И в промасленную бумагу завернуты. Не было смысла разворачивать да считать, чтоб худо не стало, чтоб сердце не лопнуло от божественного чувства, а виски — от дьявольских мыслей. Ведь с таким капиталом Рокас Чюжас мог бы без забот десять лет прожить... А то и больше. Господи, где же правда на свете, если столько денег гниет под подушкой этого фарисея Блажиса. Ни тебе радости, ни костелу пользы, ни черту потехи!

Запихал серебряные монеты Рокас обратно в кошель, отправился поглубже в ельник, под самую высокую разлапистую ель забрался. И странное дело. Грудь Рокаса полнилась уже не радостью, а завораживающим страхом. От каждого звука, даже спокойного шелеста деревьев екало сердце и шел по спине озноб.

Рокас Чюжас уселся на кожаном кошеле с деньгами, съежился, зажмурился, прислонясь спиной к дереву, но никак не мог заснуть. Изнывая от сумятицы мыслей, проклинал себя, весь мир и своего ангела-хранителя, который позволил нечистой силе ввести его в соблазн — такую страшную шутку выкинуть в ночь врунов. А ну его к черту, хлеб разбойника Блинды! Пропади пропадом такой хлеб! Господи, убереги от беды Рокаса на сей раз, и он дает тебе честное слово, что никогда больше не будет жаловаться на долю батрака, выбросил из головы все эти дурацкие разбойничьи мысли, а этот злосчастный револьвер опустит в самое глубокое окно Медвежьей топи, как только исповедуется перед дядей Блажисом и, ради наглядности, оружие покажет. Еще расскажет прошлогоднюю историю. Конечно, не всю, соврет. Ты же сам, дяденька Бенедиктас, виноват, что в прошлом году на бедного человека собаку натравидл... И когда тот бежал, гляди, что потерял! Оказывается, это был настоящий разбойник. А Рокас, дяденька, всего лишь шутник, ему бы Тадаса Блинду играть... Прости, дяденька! Больше этого не будет... Первый и последний раз.

Долгая была ночь. Тяжелые и запутанные — мысли. Когда птицы стали пробуждаться, Рокас продрал глаза и вздоргнул. Прямо перед ним, у самых ног, белели раскиданные кости. Получше приглядевшись, понял, что собачьи. Вот и ошейник с металлическим жетоном валяется. Вот и поводок на ветке висит. Пес так и околел привязанный к ветке! В голове Рокаса полыхнула молния, и он воочию увидел прошлогоднего Пятрасова друга с большой рыжей собакой, под шеей которой привлекал взор блестящий кружок. Тот самый! Тот самый! Значит, разбойник соврал Рокасу. Не продал он собаки, как собирался, лесничему в Минче. Чего доброго, он с собакой тогда дальше Рубикяйского леса и не ушел.

Рокас схватил запачканный землей ошейник, выбрался из-под ели, вытер до блеска жетон о локоть и прочитал: «Утяна. Полиция г.б. 3. Кезис. Папоротник».

— Господи!

На лбу Рокаса проступила холодная испарина. Где же он слышал эту фамилию? Минутку, минутку! Кажется, прошлым летом после обыска старик Блажис прокричал эту фамилию Микасе, чтобы та в Утяну побежала и на кукучяйскую полицию нажаловалась. Да! Конечно! Так зачем же ты, дядя, на этого человека собаку напустил?.. Неужто цыгане из Утяны полицейскую собаку украли?..

Ничего не мог понять Рокас Чюжас. Ничегошеньки. Поэтому запихнул ошейник с жетоном в карман (если что, можно будет Блажису показать), кожаный кошель с деньгами опустил за пазуху и побежал на хутор. Лишь по дороге вспомнив, что лицо после вчерашнего еще выпачкано сажей, подошел к болотцу, умылся, землей лицо отдраил.

Посреди двора Саргис встретил Рокаса, как чужого. Завыл. Хвостом не вильнул, недобрым взглядом пронзил. Рокаса охватили недобрые предчувствия. Бросился к двери. Дверь заперта изнутри. Рокас принялся кулаком по двери барабанить:

— Это я! Свой! Какого черта заперлись? Светает!

Приоткрылась дверь сеней, выбежала, громко голося, Микасе, повисла у Рокаса на шее.

— Господи Иисусе! Рокас, как мы тебя ждем! Беги в полицию. Запрягай лошадь. Ограбили нас сегодня ночью! Все папашины деньги забрали!..

— Хватит! День врунов кончился, — пролепетал Рокас сам не свой, не зная, как начать повинную, но старуха Блажене встретила его в дверях и зарыдала:

— Господи Иисусе, Рокас! Сыночек!.. Папаши нашего нету... Не выдержал. Лопнуло его сердечко...

Пулей влетел Рокас в избу, полную запаха горящей свечи.

Открыл дверь комнаты хозяина... Смотрит — дядя, как живой, лежит на подушке. Глаза закрыты. Пальцы в кукиш сложены!.. Рокас цапнул за руку... Холодная, будто лед. Заглянул в щелку между веками. Глаз мутен. Нос синий. Уши синие. Губы тоже... Рокас приподнял дядю Бенедиктаса за затылок... Голова тяжела, будто свинец...

Что осталось Рокасу? Упал на колени, перекрестился и сказал со вздохом Микасе, сдерживая не столько испуг, сколько радость:

— Вот те и на... Умер папаша. Не соврал.

Любо-дорого было Бенедиктасу живому, но и мертвому неплохо. Лежит себе на доске будто король какой и усмехается, показывая всем кукиш, обмотанный четками. Любо-дорого бабам Блажиса. Старуха сидит в ногах покойника и квохчет, как обомлевшая наседка на яйцах, а Микасе трещит на кухне, расписывая каждому пришедшему, как все было в страшную ночь врунов. Везет Рокасу, что никто ее рассказам не верит. Отец был известный врун. Дочка — врунья... Вот Рокас, их батрак, такой врунишка, и то стыдно ему жалобы Микасе слушать. Смотрите, как низко глазки опустил да покраснел. Лучше бы говорила, ведьма, прямо, что не желает ни единого папашиного цента на поминки выбросить, что ни капля водочки не смочит в великий пост языков, молящихся за упокой души ее папаши. Чтоб тебе захлебнуться своими притворными слезами, вековуха косоглазая с отцовским капиталом, засунутым в старый чулок! Не дождешься, чтоб мы, бутунайцы, разинули рот для молитвы за твоего отца, разжиревшего на обманах да жульничестве!.. Пускай его в аду на сковороде поджаривают! Наше дело сторона. Во всей этой истории жалко одного Пятраса Летулиса, из-за которого теперь у каждого вруна язык развязан да у каждого озорника руки чешутся. Ведь все помнят, каким добрым и порядочным парнем был Пятрас. Ни собаку, ни кошку, бывало, не шуганет, а что и говорить о человеке. Голову даем, что все эти выстрелы в Кукучяй и на хуторе Блажиса — не его рук дело. Так что, Микасе, и ты зря рот не разевай. В наше время легковерных раз-два и обчелся. Не зря господин Гужас, выйдя на двор после опроса, махнул рукой и всем курившим у забора сказал: «Старики умирали и будут умирать, сопляки стреляли и будут стрелять, пока порох будет». В конце концов, мы же сами видели, что старик Блажис предчувствовал свою кончину, в несуразное время повелев заколоть двух поросят... Вот только что Яцкус Швецкус, обняв Рокаса, сокрушался, что не послушался свояка и не пришел по его зову вчера вечером в свидетели для составления завещания... Может, этот злосчастный выстрел и ускорил приход костлявой в гости к Блажису... Но никто на этом свете не умер без какой-нибудь последней причины. Так было с нашим папашей Анупрасом, вечный ему упокой, которому перед смертью петух на лысину взлетел да изнавоженным когтем царапнул, так было с вашим дедушкой Казюкасом... Того, кажется, зеленая муха укусила. Так будет со всеми нами, когда смертный час настанет. И ничего тут, братец, не попишешь. От смерти не откупишься. Такой порядок заведен испокон веку. И не простые люди его выдумали, а сам господь бог. Родился, пожил, отмучился, нарадовался, сколько тебе положено было, и полезай в могилу, уступай место другому. Но черт тебя дернул, сват-брехун, мошенник проклятый, откинуть копыта именно в день врунов. Не просунул ли ты вчера свою душонку в рай да святого Петра вокруг пальца обвел? Если догадки буйтунайцев подтвердятся, то больше не надейтесь, мужики да бабы, найти на том свете покой. И там он ангелам наврет с три короба, науськает против божьего порядка, у самого господа бога сдвинет мозги набекрень, и Люцифер сможет с божьей помощью небо завоевать, как вот-вот завоюет Гитлер всю Европу с папского благословения... Полюбуйтесь только, сколько незнакомых людей в избу Блажиса явилось. Всех их когда-нибудь одурачил покойник. Как пить дать! Не потому ли Блажене от ног старика не отходит, а дочка все громогласнее клянет Пятраса Летулиса, который, спутавшись с цыганом, оставил их обеих в чем мать родила?.. Черт их знает, в конце-то концов. Может, так оно и было? Ведь Пятрасу Летулису тоже жить надо. А как жить, если тебя полиция ищет? Скажем откровенно — не такой уж это страшный грех, если Пятрас Летулис и впрямь свистнул капиталец Блажиса. Мало ли он здоровья угробил да пота пролил за четыре года, пока выкорчевал пни, вырубил кусты, собрал камни и превратил пустоши Цегельне в пахотную землю. Да и этот сынок Умника Йонаса, поглядите, на кого похож после одного года службы. Кожа да кости и блестящие глазки остались. Некогда парню и умыться как следует. Глянь, шея в саже, уши в земле. Обе хозяйки лодыря гоняют, прикрываясь трауром, а ему, бедняге, и в хлев, и на гумно, и возле печи... И могилу для покойника вырыть, и во все глаза глядеть, чтоб кто не стырил чего... Работает, хлопочет парень, как для себя... Его счастье, что молод — что днем на бегу теряет, то ночью во сне обретает. Не потому ли у Блажиса батраки постарше возрастом долго не задерживались? Что умел, то умел, сквалыга старый, из своих батраков последние соки вытягивать. А ну его к лешему. Как знать, не легче ли будет разбойникам в аду, чем батракам у Блажиса?