— Я люблю тебя, Рокутис. Очень люблю. Ты хороший. Послушай меня — иди домой.

— Иду, барышня. До завтра.

— До завтра, Рокутис.

— Подождите. Еще одну минутку.

Но дверь захлопнулась. Долго стоял Рокас Чюжас, прислонившись лбом к косяку двери школы. Долго шептал прекрасные слова барышне Кернюте, пока не забыл данное ей обещание и вместо того, чтобы вернуться домой, отправился в избу Валюнене к братству гулящих босяков, по дороге разбудив Альтмана и выклянчив в долг два пол-литра... Пил и пел вместе со всеми, как равный с равными. И хвастал перед мужиками, что крестная его на завтрак к себе пригласила и бил себя в грудь кулаком, клянясь, что ни за какие деньги на хутор Блажиса не вернется, потому что косоглазая Микасе — уточка дурной породы по сравнению с белоснежной лебедушкой из кукучяйской школы.

А когда заснул Рокас, приснился ему лес с картины Андрюса. Только все птицы и звери там не на лося смотрели, а на белую лебедь, которая поднималась из лужи, бросая наземь белое, мучительно белое перо...

Проснулся Рокас от того, что его дергали за ухо, и страшно удивился, что лежит он в своем доме, на кровати отца, что ослепительный луч солнца падает из окна, что мать смотрит на него заплаканными глазами.

— Что случилось?

— Вставай, ирод. Кернюте застрелилась.

Рокас своим ушам не поверил. Сегодня же пасха... Не день врунов.

— Кто тебе сказал, маменька?

— Пурошюс прибегал. Отца увел свидетелем. Беги и ты, Рокутис, и тебе он велел прийти... — и зарыдала Розалия, запричитала.

Рокас приподнялся, сел, обеими руками схватился за гудящую голову. Неужели правда? Неужели не суждено исполниться его мечте? Неужели ему опять придется вернуться в серые будни и никогда-никогда не сможет он исповедаться учительнице. Ни себя, ни другого за нее не застрелит? Неужели Рокасу суждено оставаться обыкновенным вруном и вором? Господи, или тебя нету, или... будь ты...

Несколько суток после похорон учительницы Кернюте Тамошюс Пурошюс места себе не находил ни дома, ни на дворе. Куда ни шел, что ни делал, все видел самоубийцу, словно ангела божьего, обряженного в белое подвенечное платье, все слышал дрожащий голос Виргуте на кладбище, когда Розалия, подняв ее на песчаный холмик, попросила всех рыдающих баб замолчать и выслушать стихотворение из книжки, которую Рокас нашел в комнате учительницы после посещения уголовной полиции. Растоптанную.... Рядом с кроватью. (Чего желать от пьяных!) Первые слова этого стихотворения останутся в памяти Пурошюса навеки:

Нет больше учительницы. Нет единственного человека в Кукучяй, который верил в талант Пурошюсова Габриса. Господи, не завидуй ее счастью хоть на том свете и сжалься над Пурошюсом, который здесь, на земле, вконец запутался. И не когда-нибудь: в святую ночь пасхи, исполняя Иудовы обязанности, из одного панического страха, чтобы злой шутник не стрельнул в окно его избы да не нагнал на его Габриса падучую. Да будет проклят этот Чюжасов шалопай Рокас, тайну которого случайно подслушал Пурошюс и сам не устоял перед желанием подобно подростку заглянуть в светящееся окно учительницы, в надежде увидеть ее в одной сорочке...

Из-за Рокаса, о господи, Пурошюс стал свидетелем самоубийства Кернюте. Мало того, обворовался, как последняя сволочь, и даже сейчас таскает за голенищем сапога пачку денег покойницы, накопленных на приданое, утешая себя мыслью, что со временем можно будет превратить их в музыкальный инструмент — аккордеон или скрипку, необходимые для развития слуха и голоса Габриса. И впрямь, разве было бы лучше, если б эти деньги хапнули пьяные следователи из Утяны или крестная мать учительницы, приехавшая в Кукучяй уже после похорон и всех до единого босяков обвинившая в воровстве? А ну ее к лешему... Хотя, если по-философски рассудить, эта жемайтийская ведьма права. Пурошюс тоже свято убежден, что каждый человек в душе вор, только не всем одинаково удается практическая деятельность... И все-таки Пурошюсу тревожно. Чуть ли не первый раз в жизни грызет его совесть. Вдобавок, голова пухнет от множества вопросов. Откуда Рокас Чюжас достал этот проклятый револьвер? На какие шиши Чюжасы устроили такие крестины? За какие такие финансы гроб купили для крестной матери своего поскребыша? Почему после пасхи Рокас не вернулся на хутор Цегельне, а запродался Крауялису вместе с другими босяками за жалкие гроши и мокнет в трясине с раннего утра до позднего вечера, будто отъявленный преступник, замаливающий смертный грех? Может, Рокас Чюжас выкинул все эти ночные шутки? Может, это он в прошлом году Анастазаса с ума свел, сперев винтовки шаулисов? Может, это он в день врунов старого мошенника Блажиса одурачил да в рай отправил?.. С другой стороны, вроде бы и молод Рокас для таких пакостей. Но если у него за спиной был учитель, вроде того прошлогоднего оборванца, который самого Заранку надул, повесившись?.. Тогда удивляться нечему. Очень может быть, что, изучив тонкости разбойничьего ремесла, Рокас стукнул по черепушке своего наставника и принялся действовать самостоятельно. Как иначе объяснишь появление револьвера в его кармане? Но кто тогда раскроет тайну прошлого лета, которая до сих пор не дает Пурошюсу покоя: какого черта надо было разбойнику местного происхождения привести своего сообщника в городок и, прихлопнув под носом полиции, у порога Пурошюса, разоружить? Неужто для этого дела более удобного места не было?.. Ах, как легко человека заподозрить и как трудно вину его доказать! Видно, не зря пронырливый полицейский ужак господин Заранка в прошлом году хутор Блажиса перетряс и Рокаса Чюжаса прощупал. И остался с носом. Хитрые полицейские в наше время, но разбойники не дураки. Не приведи господи Пурошюсу ни тем, ни другим в лапы попасться, потому что тюрьма — не веселый дом, а пуля — отнюдь не пчелка. Как знать, вдруг Рокас Чюжас выполняет волю Пятраса Летулиса, поддерживая связь с его Стасе и наводя страх на всех подозреваемых? Много ли надо было, чтоб Яцкус Швецкус в своем нужнике кровью отрыгнул?

Вот почему Тамошюс Пурошюс перед лицом Рокаса Чюжаса и прочих босяков во время допроса утянским следователям истинной правды не сказал, а заявил, что нес барышне попробовать пасхального кваса и обнаружил ее в луже крови, уже остывшую. О револьвере даже не обмолвился, поскольку и следователи, и свидетели сочли его собственностью учительницы, а Рокас рыдал, забившись в темный угол, как настоящий артист, и когда следователь спросил, не является ли самоубийца его родной сестрой, ответил: «Нет. Сто раз дороже. Мы с ней танцевали вчера допоздна. Я провожал ее домой. Она звала зайти к ней. Не могу себе простить, что не послушался. Может, была бы жива сейчас». — «Что поделаешь, юноша. Такова ее судьба, — вздохнул следователь с сожалением. — Не стоит себя мучить зря». — «Не слушайте этого сопляка. Он еще после вчерашнего не опохмелился», — крикнул Умник Йонас, но Рокас ему ответил: «Для вас я всю жизнь буду сопляком, папенька». — «Это тоже большая правда, — поддакнул следователь. — Вижу, ты умен не по годам». — «Весь в своего седовласого папеньку, господин начальник. Простите, вы, наверное, еще не знаете, что вчера я крестины устроил для своего братика-поскребыша. Поэтому папенька на меня злится, а я на него — нет... Что поделаешь, настал мой черед маму для своих будущих детей искать. Но кто мог подумать, что ученая барышня в простого батрака втюрится. Все говорили, что наш викарий из-за нее сутану снимет...»