— Темная наша публика, барышня учительница. Вы уж простите. Сами не знают, над чем смеются.

— Чепуха, Рокутис. Смех — вещь хорошая. Не стоит переживать.

Говори не говори, а у самой лицо тоже переменилось. Настроение увяло. Вся бойкость исчезла. Глаза еще больше потемнели. Приобрели какую-то наводящую страх суровость или тоску, словно в эти глаза сбежались все звери и птицы Андрюса Валюнаса. Какая она теперь манящая и суровая... близкая и далекая! Ах, господи, будь человеком, пусти ты ее в руки Рокаса! Этой ночью. Хоть на минутку... Чтобы Рокас мог, уткнувшись в ее душистые ладони, совершить пасхальную исповедь и в виде покаяния попросить... Что? Ведь нет такого дела, которое Рокас не совершил бы из-за белой лебеди, прояви она хоть малейший знак милости... Не окорока или пятидесяти литов, как от Блажисовой Микасе, он от нее хочет... Ну, положим, чтоб позволила себя поцеловать, как Ева в той драме, что она сама сочинила, позволила своему Тадасу Блинде, сказав при этом удивительные слова: «Иди и возвращайся. Я буду тебя ждать...» Господи, за такую минуту Рокас Чюжас дал бы тебе честное слово — завтра с самого утра все похищенные у Блажиса деньги ссыпать в сундук для пожертвований в костеле, как в прошлом году двойняшки Розочки поступили и, по их словам, вымолили Литве независимость от Польши — ценой отречения от Вильнюса. Господи, если ты и впрямь выслушал молитвы этих дурочек, то выслушай и сына Умника Йонаса, еще раз докажи свое существование на небе и земле, дабы блудный сын Чюжаса Рокас был спасен от смертного греха, а кума Алексюса — от горя стародевичества. Пускай плюнет она в бороду своему соблазнителю! Господи, чем Рокас Чюжас хуже этой провонявшей парфюмерией церковной рыси? Разве тем, что Рокас на несколько годков моложе, что готов на ней жениться, едва достигнет совершеннолетия... Единственный недостаток, что малограмотен. Но разве это неисправимо? Ведь когда-то заведующий школой Чернюс утверждал, что голова Рокаса для науки подходящая. Рокаса из школы вытурили не из-за отсутствия способностей, а потому, что в четвертом классе он славную шутку выкинул в день врунов с бабой того же Чернюса. Благодаря ему, она уселась на поставленную торчком иголку и, откровенно говоря, с того часа совсем ошалела... А Рокас после этого происшествия три года проработал батраком у Чипкуса в Кашейкяй и сейчас, пробатрачив целый год у Блажиса, не только в тело вошел, но и поумнел... Значит, мог бы учиться еще лучше... Пускай только барышня Кернюте не пожалеет своего времени... Каждый вечер Рокас прибегал бы к ней из неволи Блажисова хутора. Каждый божий вечерок. Глянь, год-другой, и гимназию Рокас закончил бы экстерном, перепрыгивая по два класса сразу... А за это время изгладилась бы из памяти барышни Кернюте старая несчастная любовь... Ведь Рокас — мужчина что надо. У него никогда бы не прошло желание ее на руках носить и...

И пронзило Рокаса Чюжаса воспоминание, как славно ему было с Блажисовой Микасе на чердаке... И прошептал он в сторону святого образа: «Господи, не завидуй моему счастью». И услышал, зажмурясь, негромкий и кроткий голос всевышнего: «Старайся, Рокас Чюжас... Я тебе помогу».

— Барышня учительница, выпьем по рюмочке, чтоб веселее стало, — заговорил Рокас, очнувшись от своих пьяных грез.

— Мне весело, Рокутис. Мне очень весело.

— Не врите, барышня. Вам не к лицу.

— Хорошо, Рокутис. Выпьем.

Чокнулись оба и выпили. Но веселье не возвращалось в глаза барышни Кернюте. А тут еще Альбинас с конца стола как нарочно закричал, что кум с крестин сбежал и теперь брату новорожденного Рокасу положено исполнять его обязанности и, прижав несчастную куму к сердцу, в губы поцеловать, чтобы Каститис не был редкозуб... Сидящие рядом женщины тут же вспомнили Стасе Кишките, заохали, что Пятрас Летулис будто в воду канул и молодая мать сохнет от тоски. Неважно, что Алексюс смотрит за ней, как за родной сестрой. Любовью нелюбимого сыта не будешь. Разве не видели, как она пригорюнилась? Боже мой, такой пир! И кушать, и пить... Чего только сердце пожелает. А она сбежала в свою баньку с полными слез глазами. Не хочет Алексюс ее одну оставлять с черными мыслями, утешает... Потому и не возвращается, бедняга. Утешай не утешай, а она все равно только о своем Пятрасе думает...

вдруг затягивает Петронене, подрагивая толстой шеей, и все бабы начинают тоскливо подтягивать, как старые гусыни, настраивая печальные голоса да вспоминая молодые деньки.

— Зигмас, музыку! Польку! — вскрикивает Рокас посреди песни и вместе с первым тактом вскакивает... Но теряет равновесие, обеими руками хватается за тугую грудь барышни Кернюте.

— Ирод!

— Прости, Рокутис. Мне пора домой.

— Этот один последний танец, барышня.

— Без конца не будет конца, Рокутис.

Замолкает музыка, обступают куму родители новорожденного, все босяки, пробуют удержать ее, доказывая, что только теперь-то и начинается настоящее гулянье. Но Кернюте не сдается. И что ты с ней поделаешь? Не поспоришь ведь. Каждому господь волю дал поступать по закону своего сердца и ума. Поэтому целует Розалия крестную своего Каститиса в обе щеки, благодарит за честь, оказанную всему роду Чюжасов, и приказывает Рокасу проводить ее до дома, потому что Алексюса все нет как нет. Ему простительно. Пускай убаюкает своего крестника Пятрюкаса. Стасе ведь совсем с ног сбилась. Ей помощь нужна. А ты, Рокутис, веди себя вежливо. Не насвинячь, попросту говоря.

— Отстань, маменька, со своими поучениями. Я уже не маленький.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, барышня. Приходите завтра на остатки.

— Спасибо.

Всю дорогу Рокас провожал барышню Кернюте под руку молча, боясь, как бы не пошатнуться, потому что чистый, душистый весенний воздух вскружил голову, еще больше укрепив безумную мысль — рассказать о своем грехе и, упав на колени, завоевать сердце белой лебеди. Однако на дворе совершить такой подвиг не было возможности. Поэтому, проводив барышню до крыльца школы, Рокас Чюжас еще больше посерьезнел и попросил пустить его в дом.

— Рокутис, не забывай, что ты своей маме обещал.

— Мама ничего не знает, что со мной. Я должен вам свою тайну выложить. Вы сами несчастны. Вы меня поймете.

— Рокутис, ради бога...

— Вы, барышня, не хотите даже выслушать меня?

— Завтра, Рокутис. Завтра.

— Завтра, барышня, меня может уже не быть...

— Не дури, Рокас. Я рассержусь.

— Вы мне не верите?! — воскликнул Рокас и, охваченный артистическим вдохновением, вынул из кармана револьвер да сунул его под нос барышне Кернюте. — Я застрелю эту черную рысь... ей-богу! Сегодня же ночью... А потом сам себе пулю в лоб пущу... Я не могу жить без вас, барышня... Я не могу видеть ваших несчастных глаз. Все вас жалеют в Кукучяй. Все. Я отомщу за всех босяков.

И понесла бы тут Рокаса Чюжаса пьяная фантазия, и сказал бы он много, много прекрасных слов, как Тадас Блинда в конце драмы учительницы Кернюте, но Кернюте вырвала у него из рук револьвер и вежливо попросила разбойника идти домой выспаться, чтобы завтра, с самого утра явившись к ней смог бы открыть свое сердце на трезвую голову и не заплетающимся языком. А чтобы Рокас Чюжас ей поверил, Кернюте поцеловала его в лоб и ласково сказала:

— Спокойной ночи, Рокутис. Сладких снов...

— Вы меня не выдадите... Я знаю, барышня. Знаю, что оружие мне вернете.

— Завтра, Рокутис. Завтра сможешь забрать. Я его не съем.

— Спасибо вам, барышня учительница.

— Не за что, Рокутис.

— Как это не за что? Вы спасли мне жизнь на одну ночь.

— Иди, Рокутис, домой. И не пей больше.

— Не буду, даю слово. Только вы, барышня, будьте со мной ласковее.