— Нет. Я выйду замуж только один раз, — неожиданно для всех сказала Мартина.

— Не может быть, барышня. А если первый избранник помрет или откажется, не приведи господи?

— Тогда и мне конец, — вдруг побледнев, негромко сказала Мартина.

— Вот и спорь, старый необразованный сват, с теперешней молодежью. Сдаюсь, барышня. Кто умеет красиво любить, тот умеет и красиво смерть принять... Таких невест, как вы, барышня, во всей Аукштайтии даже на трех пальцах не перечтешь. Чего доброго, ты одна такая гордая. Одна-единственная, как большой палец Жемасуолиса из Асмалай.

И вдруг, подняв кукиш, на белой кафельной печке такую тень курносой девчонки посадил с шевелящимися ушами, что вся челядь со смеху едва не померла. Мартина сбежала бы, но Блажис схватил ее за руку и спросил, чует ли ее сердце, что первым дружкой Анастазас приглашает ее опекуна — господина Мешкяле. Если поставить рядом с таким мужчиной Мартину — ох, и парочка бы вышла — ну просто лось да косуля. Жениху с невестой впору спрятаться. Весь костел только на первых дружек смотрел бы, а языкастые бабы дохли бы от любопытства: «Господи, не завидуй их счастью». Неважно, что лось уже возраста Христова, а у косули едва-едва сосцы проклюнулись. Неважно! Побудет ей лось и за отца, и за брата, и за милого.

— Пустите, — прошептала Мартина, зажмурившись от стыда. — Пусти, дядя...

Но Блажис стиснул нежные лапки своими ручищами, стал звать ее проведать хворого папашу Бакшиса и по этому случаю вымолить разрешения побыть подружкой, чтобы снял он хоть на три дня свадьбы с нее траур.

— Не хочу. Не надо.

— Почему? Дружка не по душе, или сам жених?

— Нет. Невеста.

— Вот те и на. Перекрестись, барышня! Неужто своей крестной матери счастья не желаешь или меня, старика, за нос водишь? Ах ты, бесстыдница... Бесстыдница!

— Она пьяница, дядя. За нее всем нам стыдно. И господину Болесловасу тоже. И верить ей нельзя. Сама не знает, что говорит, когда напьется. Одно обещает, а другое делает. Она и вас обманет. Она пьяная сама с собой разговаривает.

— Прости, доченька, — довольно захохотал Блажис. — Не верю ни единому твоему слову. Пани Милда была трезва, как летнее небо, когда мы с женихом в гостиную вошли. Лучше говори, какая кошка между вами пробежала?

— Делайте, как знаете. Пожалеете.

Мартина кое-как вырвалась и пулей метнулась в дверь. Эфруне — за ней. Блажис, изобразив удивление, выпучил глаза, усы встопорщил и стал спрашивать у челяди, есть ли хоть грамм правды в том, что наговорила графиня. Батраки и девки виновато потупили глаза, а старший батрак Мотеюс, исполняющий обязанности эконома, ответил:

— Нехорошо о своей хозяйке дурное за глаза говорить, однако...

Однако шило в мешке не укроешь... Любила пани Милда прикладываться к бутылке и раньше. Но теперь, после смерти графа, — просто слов нету... Без рюмочки за стол не садится. За день налижется, а вечером одна в гостиной водку глушит и бредит чертями да ведьмами. С утра сморщенная, будто лапоть. А как же, надо опохмелиться. Хорошо было, пока в погребе собственная вишневка водилась. А теперь, после поминок графа, когда господа все до последней капли вылакали, придется чистоганом за казенный напиток платить. А откуда деньги возьмешь, если весь доход с поместья, сказать стыдно, с быка Барнабаса, а расходов тьма-тьмущая, долгов не счесть... Сколько один господин Мешкяле денег ухлопал, пока в Каунас ездил договор с фабрикой «Санитас» заключать, пока семян ромашки да валерьянки за чистое золото не накупил... Смеется, говорят, кукучяйский Кулешюс над помещичьим промыслом. И правильно делает. А сколько поминки стоили? Сказка! Сон! Пять коров молетайские евреи на днях увели по распоряжению пани Милды, без всякой расписки. А где деньги за коров, попробуй спроси у нее! Мотеюсу ни единого лита по сей день не дала, хотя каждое утро посылает в Сугинчяй к Мовше за водкой или вином в долг. На похмелку. Господин Мешкяле тоже хорош, ему тоже рюмочку по любому поводу подавай. И так изо дня в день. Не знаешь, кого и слушаться. Две головы, две команды. Одна — налево, другая — направо. Хоть возьми да разорвись. И этого мало! Уже которое время к пани Милде примазывалась Фатима из Кривасалиса, ворожит ей по руке и на картах гадает, а деньги так и доит. Ведь не кто-нибудь другой, а эта змея подколодная уговорила ее каждую ночь около двенадцати купаться в реке Вижинте возле Чертовых порогов, где в розовом камне есть след бесовского копыта и куда ходят плескаться лишь простые бабы со всей округи, когда хотят понести. А у нее-то какая цель? Неужто еще надеется брюхом обзавестись? Хорошо сказано — седина в волосы, а бес в ребро. Захлебнется когда-нибудь по пьяному делу, и все тут. Не будешь ведь стоять возле голой бабы да стеречь ее. А барышня Мартина с ней на ножах. Неизвестно, что делать да за что хвататься.

Мотеюс долго выкладывал беды поместья, Блажис долго слушал, навострив уши, и запоминал, что к чему. Когда Мотеюс, притомившись, замолчал, Блажис, полный сил и затей, трахнул кулаком по столу и сказал:

— Значит, нет худа без добра. Пани Милда, когда за Анастазаса выйдет, образумится и потрезвеет, а поместье вместе со всеми вами сможет передохнуть, потому что баба с возу — кобыле легче.

— Что правда, то не ложь.

— Да поможет ей бог.

— Так что, братья и сестрички, не лучше ли по-христиански, по-доброму им обоим пожелать счастливой свадьбы и счастливой супружеской жизни!

— Можно, почему бы нет.

— За мной шагом марш! — скомандовал Блажис.

Что дальше творилось... Не ждите долгого сказа. Сказ был совсем короткий. Блажис разбудил пани Милду и извергнул из себя такой поток слов, что никто толком не понял, что он хочет сказать. Потом, выдворив из комнаты исцарапанного Анастазаса со всеми свидетелями, Блажис выспавшейся Милде коротко и ясно объяснил, какое ужасное дело сотворила она с человеком, который является правой рукой господина Мешкяле по делам шаулисов. В заключение своей обвинительной речи предъявил ей строгий ультиматум с тремя условиями: или женитьба на Анастазасе, или конфуз с полицией, медицинским обследованием и судом, или возмещение убытков свата в виде быка Барнабаса.

Пани Милда, пришибленная случившимся, приняла ультиматум с третьим условием и выдала расписку, что племенного быка она действительно продала господину Блажису за двести литов.

Под утро сват и жених укатили домой вместе с привязанным к телеге быком. Когда Блажис осушил на телеге еще одну бутылочку с Анастазасом, между ними вышел такой разговор:

— Дядя, будь человеком. Скажи, за что ты получил в подарок этого дьявола?

— За тебя, сынок. Из-за тебя пани Милда с ума сходит.

— Не может быть.

— Мое честное слово.

— Вот не думал, что бабы — такие глупые создания.

— Потому, сынок, нас, умных, они и влекут к себе будто магнит.

— А ну ее, такая шальная. Умирать буду, не забуду.

— Я же тебе говорил — любовь с первого взгляда.

— Дядя, будь человеком, скажи, что мне делать, если найдет охота еще разик поносить на руках пани Милду?

— Поезжай в Кривасалис. Фатима тебе даст совет.

— Задаром?

— Нет. За племенного барана.

— Она-то хоть умная, эта девка?

— Она — ведьма.

— Однако ты, дядя, тоже хорош черт. Без твоих советов я бы с этой пани был бы как без рук.

— Все хорошо, сынок, что хорошо кончается.

— Что кончается? Еще только самое начало.

— Невелика беда — начало.

— А ну ее. Я все еще как во сне.

— Ничего. Проснешься. Только гляди, когда проснешься, ни шагу в городок! Ни своим, ни чужим рта не раскрой.

— Почему?

— Счастье, сынок, птица пугливая. Эту птицу легко отвадить.

— Ага, понял. Буду молчать, как стена.

— Аминь.

В то же самое утро, пустив Барнабаса на пастбище в Рубикяйском лесу, старик Блажис кое-как убедил Анастазаса остаться у него в цегельне, в амбаре, пока не заживут царапины. («Зачем людей пугать, к чему лишние разговоры?») После этого сам ветром помчался в Кукучяй, доставив лошадь с телегой перепуганным родителям Анастазаса, и тут же, переплетая вранье с правдой, изложил сногсшибательную историю о том, как накануне их несчастный сын, выдворив за дверь свата, попытался вкусить запретного плода и стал жертвой пани Милды.