— Не хочешь больше со мной разговаривать?
— Катись ты к черту, Заранка. Ты для меня не начальник.
— Ах, вот как?
— Вот так.
Хрясть Заранка Пурошюса по уху. И снова Пурошюс на земле, и снова для ног Мешкяле появилась работа. У Пурошюса руки закованы. Так что защищаться нету смысла. Остался один выход — прикрываясь наручниками, беречь голову и, навострив уши, слушать, что шипит Заранка. Оказывается, что этот револьвер принадлежал господину Кезису, место которого он сейчас занимает и который до сих пор не обнаружен... Оказывается, что Пурошюс убил этого Кезиса, стакнувшись с другим разбойником, а потом того же разбойника оглушил, чужие деньги и оружие присвоил, в кутузку своего компаньона запер, а ночью удавил. Оказывается, что Заранка был совершенно прав, когда докладывал по телефону начальнику уезда о подозрительном поведении сторожа кутузки. Это ты, господин Мешкяле, виноват, что приютил под своим крылом убийцу, нахала, который, похитив винтовки шаулисов, теперь вас всех терроризирует, берет на пушку, с ума порядочных людей сводит. Это он подчистил в прошлом году сундук с пожертвованиями в школе накануне шестнадцатого февраля. Он! Не двойняшки Розочки, которые всего десять литов после него обнаружили! Его работа — ограбление Блажиса с хутора Цегельне. Его! Не кого-нибудь еще. Повесить его, расстрелять, сжечь и пепел развеять. Как святая земля и носит такого вора, распутника, извращенца? Зовите, господин Мешкяле, свидетелей. Зовите. Зовите сюда его жену и сына Габриса. Пускай видит сирота, пускай слышит, какой у него был отец!
— Слушаюсь, господин Заранка! — рявкнул Мешкяле, перестав месить ногами Пурошюса и взявшись за фуражку.
Вот когда перепугался Пурошюс. Вот когда его охватил ужас:
— Стойте! Я скажу все, что знаю! Скажу, пока вы меня с ума не свели!
Видит бог, другого выхода у Пурошюса не было. Град обвинений ошарашил его побольше, чем пинки Мешкяле. Всем своим естеством почувствовал Пурошюс, что этот очкастый ужак может самого ангела оставить виноватым, а что и говорить о нем, рядовом воришке... Так что поднялся Пурошюс с полу и, ползая на коленях, открыл тайну Рокаса Чюжаса, громко прокричал на те вопросы, от которых у него рассудок едва не помутился... А чтобы Заранка поверил в его искренность, вытащил из голенища сапога пачку ассигнаций и швырнул под ноги, проклиная покойную Кернюте, которая забыла составить завещание, хотя, встретив перед пасхой Пурошюса, очень хвалила Габриса и обещала аккордеон ему купить за все те милости, которые прошлой весной оказали ей Пурошюсы, во время болезни ухаживая за ней, кормя да убирая комнату. Разве не с этой целью перед тем, как покончить с собой, она положила деньги на видном месте? А видишь, как все получилось? Видишь, барышня? Ведь не вылезешь теперь из могилы из-за прошлогоднего долга, не объяснишь полиции, что совесть Пурошюса чиста, как стеклышко. Другой на его месте и не подумал бы по своей воле деньги отдать, а Пурошюс... Пурошюсу его честь стократ дороже капитала. Пускай никто не смеет его сыну Габрису бросить в лицо: «Твой отец вор!» Хватит, что вором был его дед... Раз уж так — нате, забирайте эти дурацкие деньги и пропейте за здоровье Пурошюса да за светлое будущее его сына Габриса...
Пурошюс не кончил своей речи, потому что Заранка пнул его сапогом в живот:
— Мелкий негодяй! Как ты смеешь мерить других на свой аршин! Сгноим в тюрьме! Подними деньги, поцелуй и положи на стол. А ты, господин Мешкяле, приглашай его близких. Пускай клубок до конца распутается.
— Помилуйте, — простонал Пурошюс, рухнув на землю и обхватив ноги Заранки.
— Эх, Пурошюс ты, Пурошюс. Какую пакость ты нам выкинул. Что деньги присвоил — это еще туда-сюда... Но как прикажешь понимать, с какой целью ты до сих пор не выдал Рокаса Чюжаса, а?
— Уже выдал. Уже перешагнул себя. Я уже Иуда, господин начальник, — заплакал Пурошюос.
— Тогда вешайся, когда отведем тебя в кутузку. Господин Мешкяле тебя любит. Ремня не отнимет.
— А сын? Как же мой Габрис будет жить без отца? Простите, я больше вас не подведу.
— Замолчи! Больше не верю ни единому твоему слову, значится!
Мешкяле с Заранкой выпили, чокнувшись рюмками, а Пурошюс, стоя на коленях, со слезами на глазах ждал приговора.
— Так что же будем делать, коллега Балис, с отцом Габриса? — заговорил, наконец, Заранка. — Может, отпустим? Одной сволочью больше или меньше — мир из-за этого вверх тормашками не перевернется. Пускай идет червяков копать да с сыном рыбу удить.
— Пускай. Ну его к черту!
Будто хорек бросился Пурошюс целовать руку Заранке, но тот не дал:
— Рано обрадовался. Рано. С сего дня увольняем тебя с работы. Жалованье больше получать не будешь. Иначе не можем. Совесть нам не позволяет.
— Ладно. Попробую жить с рыбной ловли.
— Работать на нас придется, Пурошюс, с сего дня по доброй воле. Получать будешь ровно столько, сколько вложишь усилий и доброй воли. Понял? Аккордная оплата!
— Понял, господин начальник.
— Моя первая просьба — не выпускать из виду Рокаса Чюжаса. Чтобы каждый его шаг был известен господину Мешкяле. Покамест мы его не тронем. Твое предательство, Пурошюс, нам еще не дает основания привлечь Рокаса Чюжаса к уголовной ответственности. Каждого преступника надо поймать за руку. Мы служим справедливости и поэтому должны соблюдать особую осторожность. Вспомни про Пилата Понтийского, который приговорил ни в чем неповинного Христа, поверив Иуде. Мы, католики, не имеем покамест права верить человеку, который предает другого, спасая свою шкуру. Верни нам веру, Пурошюс!.. Ты нас понял?
— Понял, господин начальник.
— Если будет серьезное уголовное дело, получишь серьезное вознаграждение. Вздумаешь водить нас за нос, запомни, погибнешь. Ясно?
— Ясно. Благодарю за совет.
— Носи на здоровье. Топай домой, Пурошюс. Помни, что ты нам нравишься. Ты хороший отец, хоть и вор.
— Благодарю за комплимент.
Остановившись на крыльце, Пурошюс услышал, что Заранка помирает со смеху, а Мешкяле вторит ему, даже захлебываясь...
Молния осветила мозг Пурошюса. Его же одурачили! Поймали на удочку! Будто жалкую уклейку! Сам не почувствовал, как укусил себя в палец.
— Ну погодите, ужаки! Воры и убийцы!
Вернулся Пурошюс домой, плюясь собственной кровью под заборы. У волостной управы едва успел юркнуть за клен. Чуть было не столкнулся лицом к лицу с землекопами, которые топали с работы домой. Пропахшие едким потом, куревом, грязные, сбившиеся с ног, но в добром духе. Рокас Чюжас о чем-то весело им заливал...
Странное чувство охватило Пурошюса. Зависть — не зависть. Как подружиться с ними? Как вернуть душе покой?
Той ночью зазвенело окно Пурошюса. Вся семейка вскочила с кровати. На рассвете Габрис обнаружил возле плиты камень, завернутый в бумагу, на которой было написано: «Пурошюс — Иуда».
— Ну погоди, Рокас Чюжас. Мы еще встретимся!
— Что ты там шепчешь, Тамошюс? — спросила Виктория.
— Молитву, мамаша, — ответил Пурошюс.
— Иди живо в полицию.
— Сама иди, раз хочешь.
Весть о том, что Пурошюс с Викторией уволены со службы, а на их место взяты брадобреи покойных Людвикас и Уршуле Матийошюсы, взволновала общественность Кукучяй. Одни радовались, что глас барышни Кернюте не вопиет в пустыне. Другие возмущались, что наказание слишком мягкое. Таких надо, мол, к суду привлекать или насмерть запороть в публичном месте, как в старое доброе крепостное время. Третьи ломали голову, какой капиталец успела сколотить Кернюте. Долго ли ты, Пурошюс дорогой, проживешь с чужого добра, стоило ли тебе руки марать? Четвертые отмахивались от Пурошюсов и смеялись над Матийошюсом. Дети босяков и те не отставали от взрослых. Под руководством Напалиса распускали языки, увидев Матийошюса, и метали камни, встретив Пурошюса. Первый укрывался дома или в кутузке, второй — в кустах. Виктория пустила слух, что ее муженек собирается повеситься. Розалия от имени всех бывших на крестинах босяков ответила Виктории:
