Смолин засмеялся, но смех был не столь уж искренний, скорее нервный.

— Я не буян, — сказал с шутливым бодрячеством. — Конечно, ваша машина ехидная штука. Охотно бы ее укокошил. Да бог с ней — пусть живет!

Положил руку на плечо Рачкова:

— Спасибо!

Он поднялся наверх, вышел на кормовую палубу, которую прозвали Бродвеем. После ужина здесь по шершавым доскам, как по тротуару, прогуливаются любители свежего воздуха. Вот она, жизнь корабельная: выхаживают от борта к борту — парами, тройками, в одиночку, как заключенные на прогулке в тесном тюремном дворе. И так каждый вечер. А что делать? Море! Куда от него денешься? Смолин где-то прочитал, что издавна определено семь главных морских страстей: страх, голод, жажда, одиночество, жалость к себе, раскаяние и надежда. Пожалуй, из этого перечня можно исключить лишь голод и жажду, остальное в полной мере подходит к его самочувствию.

У борта столпились молоденькие лаборантки, оттуда доносился бойкий тенорок Ясневича:

— Ну а после банки Шарлотт мы прямиком в Карибское море. Через Наветренный пролив, который между Кубой и Гаити. Потом…

— Гаити! Как красиво звучит! Вы, Игорь Романович, конечно, бывали на Гаити?

— На Таити бывал, а на Гаити еще не приходилось, — с мягкой снисходительностью улыбнулся Ясневич. — Там даже Доброхотова не была. И не могла быть. На Гаити фашистский режим. Диктатура семьи Дювалье. Террор тонтонмакутов.

— Кого?

— Тонтонмакутов. Не слышали?

— Нет! — разом выдохнули лаборантки, подавленные эрудицией заместителя начальника экспедиции.

Просветительную речь Ясневича Смолин не дослушал — навстречу шла Ирина.

— Костя, что с тобой? Поругался с Золотцевым?

— Почему ты решила?

— Почувствовала по тому, как ты держался на совещании.

— Не поругался, а сказал то, что думаю.

Он услышал ее короткий вздох:

— Вот ты так всегда: что думаешь, то и режешь.

— А разве это плохо?

— Когда как. Если режешь, надо всегда помнить, что кому-то больно от твоего лезвия… — И поспешно, словно испугавшись, что обидела, добавила: — Извини, Костя, я тебе не посторонний человек, знаю тебя, вот и тревожусь…

— Вот уж ни к чему! — недобро усмехнулся он. — Тебе бы только тревожиться, все равно за кого. Но за меня не надо! Пожалуйста! Что я тебе?

Ирина опустила голову, с губ слетело чуть слышное:

— Извини!

Всю ночь Смолин просидел в студеном, залитом холодным светом зале, который напоминал ему пещеры в прибрежных айсбергах Антарктиды. Рачков предоставил машину в полное его распоряжение и предложил помочь. Нет уж! Весь новый цикл расчетов он сделает один и только один!

К утру стало ясно, что по крайней мере в трех из наиболее незащищенных разделах работы допущены очевидные натяжки, поспешность в выводах, математическая фантазия, а не математический анализ. Рачков оказался прав. Новичок утер нос метру. Что ж, последняя точка еще не поставлена. А это значит, что без дела Смолин не останется. Тоже благо! И еще один вывод: не пора ли тебе, доктор Смолин, немного смирить гордыню?

После завтрака, зайдя к Золотцеву, он застал начальника экспедиции за странным занятием. Тот сидел за письменным столом и через лупу рассматривал донышко пузатой зеленого цвета бутылки.

— Вот выклянчил у Мамедова, — объяснил он Смолину. — Драгой на дне зацепили. Антропогенная реликвия! Все пытаюсь определить возраст. Но наверняка не меньше пяти столетий, судя по форме. Некто в треуголке вылакал из бутылки последний глоток рома и швырнул за борт каравеллы. Может, сам Колумб. — Золотцев поставил бутылку на стол и с восхищением посмотрел на нее: — Прекрасный экземпляр для коллекции! Видите ли, есть у меня одна страстишка…

— Собираете пустые бутылки? — мрачно поинтересовался Смолин. После бессонной ночи голова была тяжелой, он сейчас не был склонен к болтовне о пустяках.

Золотцев это почувствовал, отодвинул бутылку в сторону, подпер подбородок ладонью, словно готовился к долгой, неторопливой и серьезной беседе, — со Смолиным всегда надо всерьез!

— Слушаю вас.

— Я передумал. Завтра готов быть ответственным за работы на полигоне.

Золотцев озадаченно провел пальцами по глянцевитому выскобленному бритвой подбородку, глаза за стеклами очков пытливо сощурились.

— Значит, поработаем вместе? Я искренне рад. Видите ли, Константин Юрьевич, ненужных станций в океане не бывает. Даже в самых известных местах всегда можно ждать самое неожиданное. Уж поверьте мне, старому моряку. Это же океан! — Он показал рукой на бутылку. — Тоже неожиданность! Сувенир прошлого! И какой!

Опять о своей бутылке! И что она ему далась? Каждый по-своему с ума сходит.

Золотцев вдруг спохватился:

— Кофейку? А? Чашечку хорошего бразильского кофе? Неужели откажетесь?

Это было сказано с такой разоружающей доброжелательностью, что Смолин отказаться не мог.

За кофе Золотцев доверительно сообщил, что не разрешил прибавить еще денек Чуваеву за счет полигона на банке Шарлотт, — план есть план! Это звучало как весьма веский довод: отказал даже Чуваеву! После эксперимента Чуваева «Онега» пойдет, как намечено, в Венесуэлу, в порт Ла-Гуайра, там возьмут двух местных ученых и неделю поработают по просьбе Венесуэлы на ее шельфе. Ну, а потом — домой! Домой! Хватит, намотались, нанервничались. Но если спаркер они все-таки сделают, то можно подумать и относительно Карионской впадины. Он, Золотцев, вовсе не противник нового спаркера, наоборот, он — за поиски, за творчество.

— Так что будем вас с Чайкиным держать в стратегическом резерве, — заключил Золотцев обнадеживающе.

Смолин покачал головой:

— В эти игры я уже не играю. Пускай Чайкин сам доводит до конца. Его спаркер!

Золотцев подождал, не скажет ли гость еще что-нибудь озадачивающее, но тот молчал. Тогда Золотцев потянулся к кофейнику:

— Повторить?

Смолин кивнул и, чтобы отплатить за терпение и радушие, которое встретил здесь, поинтересовался:

— Вы в самом деле коллекционируете бутылки?

Вопрос был явно приятен Золотцеву. Его лицо снова наполнилось светом. Он бросил долгий нежный взгляд на стоявшую на письменном столе историческую бутылку.

— Не для себя! Для школы! В Рязани есть школа, в которой я учился, родом-то я из Рязани. Ну, и много лет собираю в море для своей школы всякую пустяковину — кораллы, морские звезды, ракушки. Вот и бутылку отошлю. Ребята там морской музей создали. Хороший музей! Когда-то на берегах Оки я мечтал о море. Во всем классе был единственным, кто грезил морскими далями. А теперь после того, как появился наш морской музей, половина школьников собирается стать моряками.

— Так это же хорошо!

Золотцев помолчал, привычно побарабанил пальцами по столу, грустно усмехнулся.

— Хорошо? Не знаю, не знаю! Не всегда нам позавидуешь…

Место для чуваевского эксперимента выбирали с особой тщательностью. Чуваев часами торчал в штурманской, вместе с вахтенными помощниками что-то вымерял и высчитывал на картах. Все его поведение сейчас выражало деловитость, уверенность и значительность происходящего. Чуваеву предстояло зафиксировать точно обозначенную в плане работ глубину, и он искал эту глубину со свойственной ему обстоятельностью. Говорил мало, распоряжения отдавал отрывисто, двигался по палубам, твердо припечатывая палубные доски жесткими подошвами своих узконосых, хорошо начищенных штиблет. Даже Кисин, его помощник, человек бездельный и расхлябанный, «курортник», как его прозвали на судне, стал неузнаваем — деловит, сосредоточен, под его русой челкой на невысоком немудреном лбу прочно заняли место глубокомысленные морщины. Готовые к действию аппараты отряда Чуваева стояли на корме, и Кисин с утра до вечера возился возле них, как всегда полуобнаженный. Но теперь он уже не раздражал глаз пляжным видом, а, наоборот, мускулистым торсом вызывал представление о Геракле, которому предстоит титаническая работа.