После совещания Смолин ожидал звонка Чайкина — захочет же он объясниться! Но миновал час, он не выдержал и сам пошел в лабораторию. Ведь до намеченного полигона еще сутки ходу, еще есть время поработать им и со спаркером.

Чайкин и Настя Галицкая сидели, склонившись над исчерканным листом бумаги.

— Не помешаю?

Они разом обернулись, растерянно взглянули на Смолина, словно он застал их за чем-то интимным.

— Вот решили до прихода на полигон закончить всю рисованную часть газеты, — поспешно заговорила Настя и стала показывать, где и что будет расположено на листе ватмана: здесь передовая статья Золотцева об итогах первой половины рейса, здесь первомайские интервью членов экспедиции, здесь карикатуры. А вот это место оставят специально для результатов работ на банке Шарлотт…

— Вдруг найдем там такое неожиданное, что все ахнут!

— Неожиданное скорее можно найти в тарелке сегодняшнего корабельного супа, чем на банке Шарлотт.

Настя взглянула на Смолина с удивлением. Перевела взгляд на стоящего рядом с опущенной головой Чайкина. Поняв, что сейчас произойдет острый, не для ее ушей разговор, благоразумно ретировалась, сославшись на неотложное дело.

Когда дверь за Галицкой закрылась, Чайкин, не глядя на Смолина, развел руками. Словно продолжая прерванный разговор, сказал:

— Уж извините! Так получилось. Понимаете… я…

Смолин усмехнулся:

— Понимаю! Бог с вами! Ваше дело. — Он намеренно перешел на «вы». — Как утверждает классик, «ведь нынче любят бессловесных»… — И тут же пожалел о сказанном. Прямо наотмашь, как пощечина! У Чайкина даже нижняя губа оттопырилась и задрожала, как у обиженного первоклашки, вот-вот заплачет.

Смолин попытался смягчить тон.

— Ладно! Лучше скажите, перед этой разлюбезной Шарлоттой найдется ли у вас, сэр, время на спаркер? Будем мы работать или нет?

— Будем… — выдавил Чайкин, не глядя на Смолина.

— Ну если вы все-таки решили уделить делу кусочек времени между стенной газетой и подготовкой к ощупыванию уже побывавшей ранее во многих руках мадемуазель Шарлотт, то я приду к пяти. — Смолин снова отметил нетерпимость своего тона, но изменить его уже не мог. — Видите ли, Чайкин, у меня не так-то много свободного времени, как вам, может быть, кажется. И если я пришел к вам на помощь, то…

Чайкин вдруг сжал кулаки, по-бычьи наклонил голову, глаза его злобно сверкнули.

— Не нужна мне ваша помощь! Понимаете? Не нужна! — закричал он. — Она тяжела для меня! Вы, Константин Юрьевич, фанатик, витаете в облаках, ни с кем не считаетесь. Вы хотите, чтобы мы были не просто обыкновенными учеными, а перебрались с нашей грешной земли на Олимп и жили там, как боги. Вместе с вами. Может быть, вы и есть бог. А я простой человек. Я шестеренка в этой машине жизни и не претендую быть маховиком… Мне, мне…

Он запнулся, справляясь с дыханием:

— …Мне трудно с вами, Константин Юрьевич. Я постоянно вас опасаюсь: как бы не осудили за что-то, как бы не пригвоздили к позорному столбу: вот он, приспособленец! Ату его! Знаете что? Давайте-ка лучше оставим всю эту затею со спаркером. Ну ее к чертям! Плевать я на нее хотел! Подождет наш с вами спаркер.

— Это не наш с вами спаркер, Андрей Евгеньевич, — Смолин старался говорить спокойно, — это ваш, повторяю, ВАШ спаркер. И вы вольны им распоряжаться, как хотите. Я рад, что, кажется, отделываюсь от занятия, которое отвлекало от собственной работы.

Чайкин вдруг недобро усмехнулся, прищурил глаза, с вызовом взглянул в лицо Смолину.

— Ну и занимайтесь своей работой. Вы обвиняли меня, что я бессловесный. Хотите правду? Так вот я вам скажу. Небезызвестный вам Рачков из вычислительного центра, как вы помните, заинтересовался вашими расчетами. И вот последнюю неделю в каждый свободный час задавал тесты машине, заставил ее заново пройтись по всем вашим цифровым выкладкам. И знаете, что в конечном счете ответила машина, как вам известно, новейшая ЭВМ, купленная в ФРГ для «Онеги»? Она ответила, что в определенных узлах ваша концепция трещит по швам, что не все в ней друг с другом сходится, некоторые выводы, которыми вы так гордитесь, оказываются под вопросом. Вот что сказала машина! — Чайкин развел руками. — Уж извините! Увы, тут голая правда. Машина врать не будет, она не бессловесный Молчалин, она говорит то, что есть. И пригвоздить ее к позорному столбу нельзя!

Смолин почувствовал, как у него похолодела спина под леденящими струями, которые шли из отдушины кондиционера в потолке. Он не сразу нашел слова.

— …Вы это всерьез?

— Вполне! — со злорадством подтвердил Чайкин. Но тут же в лице Смолина увидел такое, что, должно быть, напугало, и торопливо заговорил:

— Вы только, Константин Юрьевич, пожалуйста, не воспринимайте… Понимаете… я… все это сказал вам потому…

Но Смолин уже не слушал, толкнув дверь ногой, шагнул за порог. Он спускался по трапам все ниже и ниже — с одной палубы на другую, пока не оказался перед дверью, на которой значилось: «Компьютер центр». Рванул ручку двери, и в лицо ему ударило подвальным холодом — там, в конце длинной лестницы, ведущей в самое нутро судна, и был этот самый центр, который так неожиданно, так нелепо вмешался в его судьбу. Пересчитывая каблуками ступеньки лестницы, он все еще надеялся, что услышанное от Чайкина — вздор, злобная вспышка, но когда сидящий за пультом управления Рачков оторвался от клавиатуры и взглянул ему в лицо, понял, что все сказанное Чайкиным, — правда.

— Как вы могли! Как же вы могли! — бросил он в рябоватое, серое от усталости лицо. — Как же вы решились… не сказать мне это?

Рачков быстро вскочил из-за дисплея с видом студента, который отваживается возражать строгому экзаменатору.

— Кто вам это сообщил?

— Неважно. Знаю — и все!

Рачков мрачно усмехнулся.

— Раз знаете…

Он вдохнул глубоко, словно набирал воздуху для речи, но запнулся, не зная, как начать.

— Ну!

— Дело в том… Извините, конечно, но получается, что оппоненты, которые вас критиковали… простите, не так уж не правы в некоторых моментах… — Он помедлил. — При количественном подсчете амплитуды вертикальных движений литосферных плит у вас оказались неточные выводы… есть просчеты и в других разделах… — Рачков кивнул в сторону машинного зала: — Это не мой вывод. Это машина.

— Машина-дура. Что в нее заложишь, то и получишь. Вы уверены, что правильно заложили?

Юноша поднял голову и отважно взглянул в глаза Смолину:

— Уверен!

Смолин возмутился:

— Ладно, положим это так, хотя я шибко сомневаюсь. Но почему вы утаили? — Ему показалось особенно кощунственным именно это — утайка. — Почему? Мы же с вами ученые. Такое среди ученых быть не должно. Это же нечестно!

Рачков вздохнул горестно, свидетельствуя этим, как ему нелегко вести разговор.

— Вы такой авторитетный ученый, на судне у вас особое положение, как тут сказать? А вдруг обидитесь!

— И насплетничали Чайкину? Так?

— Поделился…

Смолин молча прошелся по залу, поглядел на работающие аппараты, прислушался к их тихому стрекоту — он напоминал однотонный гомон цикад в летний вечер. Забыв про Рачкова, выхаживал операционный зал от стены к стене и чуть не вслух разговаривал сам с собой.

Не может такого быть! Вполне вероятны в концепции слабые и даже уязвимые части, это он допускает. Но чтобы вот так, одним махом, поколебать основы! Приговор какой-то машины, случайной машины на случайном судне в случайном для него рейсе…

— Я бы хотел все это проверить сам. Можно?

— Конечно! — Рачков искренне обрадовался, словно просьба Смолина его в чем-то оправдывала. — Когда хотите. В любой момент. Отложим все. Ведь я же к вашей концепции… со всей душой.

— Хорошо. Подумаю и сообщу! — Смолин снова поймал себя на том, что тон приказной.

— Уж извините меня…

Смолин взглянул на Рачкова с удивлением:

— Да вы что? Можно сказать, услугу оказали и вдруг извиняетесь.

Рачков почесал затылок:

— Так ведь я привык к разному. Некоторые к выводам машины относятся болезненно. Один профессор чуть не разбил блок. Так разобиделся.