Крепышин засмеялся:

— Все это слова, слова, слова! Разве захочет наш шеф в Москве кого-то выводить на чистую воду? Да зачем ему это нужно? На старости лет покой дороже…

Проводив Ирину до каюты, Смолин медленно шел по коридору, не зная, куда себя деть. Было уже поздно, но спать не хотелось, еще не прошло возбуждение после столь богатого событиями дня, и хорошо обжитая каюта вдруг представилась одиночной камерой.

Он поднялся палубой выше и в коридоре услышал стук пишущей машинки. Постоял в неуверенности перед дверью и решительно постучал.

Солюс сидел за столом перед портативной машинкой и двумя пальцами выстукивал текст. Оторвавшись от работы, быстро обернулся и встретил Смолина своей всегдашней приветливой улыбкой.

— Что это вы на ночь глядя засели за труд? — поинтересовался Смолин.

— Мне времени терять нельзя. — Старик показал на пачку листов с отпечатанным текстом. — Вот пишу!

— Что-нибудь научное? О любезных вам липидах?

Академик склонил голову набок, смешно шевельнул верхней губой с торчащим над ней ржавым ежиком усов:

— Вот и не угадали! На этот раз никакой науки! — наклонился в сторону Смолина, хитро прищурил глаза: — Слышали притчу? Кандидат наук — еще не ученый, доктор наук — уже ученый, членкор — еще ученый, а академик — уже не ученый! — Посмеялся собственной шутке: — Последнее как раз ко мне и относится. На закате лет старый скрипун ударился в эпистолярный жанр. Не забавно ли? Хочет что-то набросать из своего прошлого. Может, кому и пригодится!

— Я слышал, вы встречались с Нансеном, Амундсеном, Горьким, были учеником Павлова…

— Много с кем встречался. За восемьдесят лет кого только не встретишь!

— Все это интересно и важно. Особенно для молодых.

— Вы думаете? — посерьезнел Солюс. — Не знаю, не знаю. Пишу просто так. Даже ни с кем не договорился об издании. Говорите: «Для молодых»… А нужно ли им все это? Молодых сейчас другое волнует.

— Вы правы, — согласился Смолин, вспомнив своего пасынка Генку. — И даже трудно понять, что именно.

Академик встал, переставил стул, чтобы сидеть напротив Смолина и глядеть ему прямо в лицо.

— И все-таки я полагаю, любезный Константин Юрьевич, мы не должны молодых судить слишком строго… Нет! Не так! Надо, надо их строго судить! Но одновременно строго судить и себя, старшее поколение. За них, молодых, ответственность несем мы. Мы их творим по своему образу и подобию. Так что прежде чем ткнуть разоблачительным перстом в молодого, подойди к зеркалу и обрати взор на себя. К сожалению, мы, старшие, сами порой показываем детям и внукам далеко не лучшие образцы. Нравственность не передается с генами или, как вы сказали, с моими любезными липидами, она прежде всего наследуется через пример. Какими мы их сделали, такими они и стали. Это относится к нашей эпохе, это же относилось и к эпохам тысячелетней давности.

— Но ведь так можно с молодых снять всякую ответственность вообще. Вы, мол, не виноваты! Это мы, старшие, создали вас такими. Возьмите, к примеру, этого самого Лепетухина. Кому здесь, в Италии, нужен этот кретин? Прежде чем бежать, пораскинул бы мозгами — кому нужен?!

— Какой Лепетухин? Куда он сбежал? — не понял Солюс.

Значит, академик не знает о случившемся. Ну и ладно, нечего старику трепать нервы на ночь.

— Бог с ними со всеми, — поспешно сказал Смолин, уводя разговор в иное русло. — Лучше расскажите, как вы провели день. Гуляли или работали?

— Прошелся немного. А вы тоже ходили?

Смолин почувствовал, как кровь ударила ему в лицо. Солгать он не мог.

— В Рим ездил…

Солюс искренне обрадовался.

— Хорошо! Очень хорошо! Прекрасная поездка!

— В первый раз в жизни! — уточнил Смолин.

Солюс примолк на минуту. Потом тихо, будто самому себе, промолвил:

— Всякая новая поездка в Рим кажется первой в жизни. Уж таков этот город!

— Жаль, что вам не пришлось съездить тоже! — не удержался Смолин.

Солюс обратил лицо к иллюминатору, задумчиво посмотрел в размытую огнями забортную темень:

— Жаль, конечно! Это была моя последняя возможность попасть в Рим… Больше уже не соберусь. Да и врачи не пустят. В этот раз с превеликим трудом пустили.

Он потрогал на столе пачку бумаги, зачем-то передвинул ее на другое место, взял карандаш, машинально покрутил в руках.

— Видите ли… в Риме на старом кладбище Верано похоронен близкий мне человек…

Гости прибыли неожиданно, перед самым обедом. По спикеру объявили, чтобы Смолин, Крепышин и Лукина немедленно явились в каюту начальника экспедиции.

В салоне каюты стол в честь гостей был уже накрыт. На тарелочках разложены деликатесные закуски. Болотцев извлек из холодильника свой НЗ, предназначенный для представительских целей.

По лицу начальника экспедиции можно было понять, в каком приподнятом настроении он находится, несмотря на то, что на судне неприятность — бегство моториста. Еще недавно Золотцев опасался, что в связи с международной обстановкой американцы не приедут вообще и совместный эксперимент сорвется. Теперь оставалось ждать только канадца — он прислал телеграмму: присоединится к экспедиции в Танжере.

Старшим по возрасту был небольшого роста сухонький джентльмен. Кажется, весь он состоял из крупных складок морщин, как проколотый воздушный шарик: тяжкие морщины рассекали его лицо, шею, кисти рук. Американца можно было принять за дряхлого старца, если бы не прямая спортивная фигура и широко распахнутые мальчишески озорные глаза. Смолин ощутил уверенное, по-молодому сильное пожатие руки. Этим свойским пожатием он как бы предлагал: считай меня своим парнем и будь со мной накоротке. Типичный американец, отметил Смолин, из тех, с которыми нетрудно подружиться. Приглядевшись к профессору Томсону, Смолин подумал, что он, пожалуй, похож на постаревшего Тома Сойера.

Его напарник, возглавляющий группу, был значительно моложе. И если Томсон не мог похвастаться обилием растительности на голове, то этот имел ее в избытке. Свой возраст он тщательно закамуфлировал густой бородой и свободно ниспадающей на плечи шевелюрой. И все-таки ему можно было дать не больше тридцати, если судить по статной и гибкой фигуре.

— Клифф Марч, — представился он Смолину, и в густых зарослях между усами и бородой будто взорвалась ослепительно яркая, точно отмеренная, вполне стандартная улыбка, которая у американцев отрабатывается с детства.

В колечках его каштановых волос над виском Смолин заметил засунутый за ухо, как у конторщика, черный карандаш, а под бородой на ковбойке нагрудный карман, из которого, как патроны у кавказского джигита, выглядывали шариковые ручки разных цветов. Бог ты мой, зачем ученому столько ручек!

По-английски Золотцев говорил неважно, и сейчас, напрягая память, извлекал из нее довольно обветшалые от долгого неупотребления словечки, но гости кивками и улыбками поддерживали радушного хозяина, и это его ободряло.

— Располагайтесь, дорогие гости, как говорится, чем богаты, тем и рады! — хлопотал Золотцев. — Для начала, как положено, аперитивчик. А потом прошу на обед в кают-компанию и на отдых по своим каютам.

Для гостей заранее были приготовлены одноместные каюты в наименее подверженной качке средней части судна.

Когда после обеда матросы разносили по каютам многочисленные вещи прибывших, среди них оказалось несколько круглых железных коробок.

— Простите, сэр! — обратился к Смолину Клифф Марч, следивший за переноской багажа. — Не подскажете, кому передать эти коробки?

— А что в них? — поинтересовался Смолин.

— Наш маленький сувенир. — Белая фарфоровая улыбка снова сверкнула на лице американца. Но на этот раз она не показалась дежурной. — Привезли вам в подарок шесть цветных фильмов. Ковбойских. И про любовь!

Он взглянул на Смолина ясными честными глазами.

— Уверяю вас, сэр, никакой политики! Политику я не терплю.