— А ведь так и война может начаться, — тоскливо сказала Алина Азан, — не рассчитает, промахнется, угодит в корабль — и война!

Прошло несколько минут, и американец вновь спикировал на «Онегу», камнем падая из облаков и точно целясь в ее верхнюю палубу. В этот раз, казалось, вышел из пике лишь у самых клотиков мачт, показав на мгновение свое лоснящееся акулье брюхо.

С крыла мостика на корму, где стоял Смолин, спустился Золотцев, озабоченный, хмурый, прошел мимо, на ходу устало обронив:

— Не нравится мне все это. Не нравится.

А через несколько минут динамик голосом вахтенного снял палубную команду с мест у лебедки, а потом деловито и буднично сообщил:

— Даем ход!

Это означало, что Золотцев отменил обещанное дополнительное траление: «Не та обстановка». В результате последней речи президента от американцев всего можно ожидать. Возьмут и крейсер пришлют. У них повсюду базы. Нет! Уж лучше не искушать судьбу.

— Ничего, друзья мои, ничего, — бодрился начальник экспедиции. — Мы свое наверстаем. Уж академик нас извинит. Политика!

— Политика есть политика! — кивнул Солюс. — Правда, я в ней не очень-то разбираюсь. Но вам, конечно, виднее.

Вечером в столовой команды академик Солюс рассказывал об Италии. Он говорил об этой стране как о своей юности, потому что Италия впервые пришла в его жизнь, когда эта жизнь только началась. Взгляд старика был устремлен куда-то вдаль, поверх голов сидящих в зале, на губах светилась счастливая улыбка. Когда академик замолк и раздались дружные аплодисменты, он словно очнулся и, смутившись, стал раскланиваться. А те, кто сидел в зале, поняли, с каким уважением надо относиться к народу, с которым предстоит встретиться, к его руинам и алтарям, прошлому и настоящему, ко всему лучшему, что он создал, к удивительной природе, среди которой ему посчастливилось существовать.

Это был урок настоящей политики.

— А вы, оказывается, Орест Викентьевич, еще и поэт, еще и политик! — сказал Смолин, провожая академика до его каюты.

Тот протестующе поднял руку:

— Ни то ни другое! Просто старик. И самое лучшее, что во мне осталось, — воспоминания.

С моря Чивитавеккья не производила особого впечатления — длинная острая стрела мола словно огромной рукой ограждала с юга небольшую бухточку, в бухте теснились три белобортных с голубыми трубами пассажирских судна, несколько торговых, за бухтой возвышался холмистый берег, и на его склоне лепились кварталы плоскокрышего малорослого городка. Он лежал по склонам холма ровными желтоватыми пластами, как обнажения песчаника, только несколько шпилей церквей, да слева на окраине городка две высоченных заводских трубы нарушали однозначную геометрию давнего человеческого поселения, о котором Солюс, выступая накануне, говорил, что по возрасту оно под стать самому Риму.

К пришвартовавшейся «Онеге» цепочкой направились с десяток ожидающих ее сеньоров во главе с чином в сером мундире и фуражке с кокардой. Важно поднялись по парадному трапу, потом по внутреннему, прямо в каюту капитана.

В конференц-зале жаждущие отправиться на берег заполняли итальянские таможенные декларации, строго вопрошающие, сколько при тебе литров спиртного, сколько пачек сигарет, радиоприемников и фотоаппаратов. Первый помощник, озабоченный больше обычного, сидел в своей каюте с распахнутой дверью и составлял списки на увольнение в город. Надо было составить их так, чтобы одиночек не получалось, — одному ходить по чужой стране негоже. Солюс, конечно, красиво обрисовал Италию, но все это было в давние времена. А сейчас там и мафия и терроризм — Альдо Моро убили и нашего журналиста украли. Так что смотри в оба!

Больше часа пребывали гости с берега в капитанской каюте, разумеется, отведали водочки, потом так же гуськом во главе с сеньором в фуражке ушли восвояси. После их ухода выяснилось, что новости не столь уж отрадные. Выход на берег разрешен только в пределах города Чивитавеккья и ни метра дальше, в Рим поездка невозможна. Для этого нужно специальное разрешение столичных властей, ибо для советских моряков существуют ограничения на поездки. Раньше не существовало, а теперь ввели. Увы, конфронтация! Правда, среди сегодняшних визитеров был представитель итальянской нефтяной компании, он пообещал «протолкнуть» этот вопрос и усиленно подчеркивал, что «Рим — открытый город». Но станет ли он для пассажиров «Онеги» действительно открытым — неизвестно. А если и откроется, то речь может идти только о завтрашнем дне и лишь о небольшой группе. Кто именно поедет в Рим, будет решено дополнительно. А сейчас увольнение до восьми вечера.

Когда расходились, Доброхотова подступила к Золотцеву:

— Вы уж, Всеволод Аполлонович, при составлении списка в Рим, пожалуйста, учтите меня. Как ветерана. Ни разу не пришлось побывать в Риме.

— Не знаю, не знаю, Нина Савельевна. Как получится, — уклонился от ответа начальник экспедиции.

В город выпустили уже после обеда. Ирина, естественно, была в обществе Файбышевского, к ним присоединилась Корнеева. Сколачивались и другие группы.

— Константин Юрьевич! Не возьмете в компанию?

Перед Смолиным предстал исполненный дежурного оптимизма Крепышин. Смолин пожал плечами:

— Если вас устраивает мое общество…

Крепышин так Крепышин! Какая разница, с кем ходить, коли нельзя с кем хочется.

— Просился со мной и Чайкин, — предупредил Смолин. — Кликните его!

Пока Крепышин ходил за Чайкиным, Смолин стоял у борта и смотрел, как покидают судно уволенные на берег. Вот сошел по трапу капитан вместе с молодым франтоватым итальянцем, должно быть, торговым агентом, который приезжал принимать заказ на продукты. Спустился Файбышевский со своими спутницами. На этот раз он был в приличном костюме и до блеска начищенных ботинках. Ирина тоже приоделась, всерьез поработала над прической — волосы стянула на затылке в пучок, заколола модной шпилькой и стала похожа на даму из девятнадцатого века. Смолину всегда нравилась именно такая ее прическа. Теперь она предназначалась Файбышевскому.

— Константин Юрьевич! — услышал он голос Крепышина. — Не хочет идти Чайкин. Представляете? Не  х о ч е т  в Италию!

— Да ну? — тоже изумился Смолин. — Это почему же?

— В лаборатории сидит и бумагу марает. Да так торопливо, словно долги перед зарплатой подсчитывает. Лицо как с перепоя. Говорит, ночь не спал, идея в голову пришла. Представляете? — Крепышин добродушно расхохотался. — Оказывается, у нас на борту Ньютон объявился!

— Вполне представляю! Может быть, и Ньютон. Ладно! Пускай работает! Работа — дело святое! — И Смолин поймал себя на мысли, что позавидовал Чайкину.

За пакгаузами подковой простирался пассажирский причал. Возле него плоскими срезанными кормами к берегу стояли солидные белые паромы, задние стенки их были подняты, и в распахнутый зев судна, в просторные его ангары один за другим въезжали автомашины — грузовички, маленькие и большие автобусы, легковушки, тупоносые вездеходы. Дожидаясь отхода очередного парома, за столиками уличного портового кафе сидели в потертых джинсах парни и девушки, у их ног лежали синие и красные рюкзаки, слышалась немецкая речь.

Миновали портовые ворота. Куда идти? Что смотреть? Осведомленный в заграницах Крепышин предложил прежде всего отыскать туристское агентство и заполучить там схему города.

— Обычно дают бесплатно! — подчеркнул он.

Агентство нашли без труда, располагалось оно на набережной, рядом с богатой гостиницей. На доступных каждому посетителю полочках лежали туристские карты и буклеты для путешествий по Амстердаму и Токио, Канарским островам и Мексике. Об Италии не было ни строчки.

— Ничего себе! — почему-то обрадовался Крепышин. — Оказывается, не только у нас, но и у них бардачок с сервисом.

Однако деловито принялся засовывать в прихваченный с судна портфель по экземпляру буклетов и карт из тех, что обнаружил на полках.