Все засмеялись, а Томсон с недоумением посмотрел на Крепышина и на всякий случай тоже вежливо улыбнулся. Ему перевели, и он одобрительно закивал головой: хорошая шутка всегда к месту, особенно при таких обстоятельствах…

— …Если американцы и канадец остаются на «Онеге», значит, наш эксперимент будет носить международный характер, — строго уточнил Ясневич, ни на кого не глядя, словно размышлял вслух. Было ясно, что лично он не одобряет всяческих шуточек при обсуждении столь важных проблем.

— Вот! Вот! — обрадовался Золотцев. — Мы по-прежнему проводим международный эксперимент! Несмотря на происки! По-прежнему!

Встрепенулся и Шевчик, которого все время клонило в сон, вскинул свои беспокойные руки:

— Браво! В этом что-то есть! Несмотря на происки империализма… советская экспедиция с гордо поднятой головой… — Он прищурился, прикидывая в уме, какую корысть может в новой ситуации иметь его неизменно бдительная кинокамера.

Капитан нетерпеливо встал из-за стола, свидетельствуя этим, что пора завершать затянувшуюся болтовню.

— Через десять минут связь с Москвой, — обернулся он к Золотцеву. — Значит, ничего не меняется? Курс прежний?

— Курс прежний! — уже бодро, с облегчением человека, принявшего окончательное и трудное решение, подтвердил Золотцев.

Удивителен этот водный край — Саргассово море. Нигде раньше Смолин не видел такой нежной синевы, как здесь, чудится, окуни руку в воду — и будут капать с нее голубые капли. Не видел и такой прозрачности воды, кажется, напряги зрение — и дотянешь взор до океанского дна. Говорят, здесь самая прозрачная в мире вода. Смолин бросил за борт крышку от консервной банки, и она долго-долго погружалась в сумрак водяной толщи, мерцая, как огонек уходящего в ночь поезда.

Да и сам этот водный простор, простирающийся за бортом судна, необычен: настоящее море со всем характерным для него своим составом воды, температурой, особым животным миром, особым цветом… Единственное, чего здесь не было, — берега. Море в океане! Саргассово море, источник моряцких легенд, мечта естествоиспытателей и гроза штурманов. Даже на поверхностный взгляд оно необычно. Его главная особенность — крохотные плавающие островки водорослей-саргассов, их нежно-изумрудные стебельки с листиками и бусинками ягод туго сплетены друг с другом. Порой подобных островков такое великое множество, что кажется, будто на голубой шелк брошена ярко-зеленая вязь рисунка, как на веселом весеннем платье.

Воды эти таят не только красоту, но и загадки. Говоря о Саргассовом море, обычно вспоминают прежде всего, что оно без берегов и что здесь всемирное прибежище угрей. Эта странная, похожая на змею рыба, обитает в пресных водах. И вот однажды, словно по чьей-то команде, бросает свое озеро или реку и отправляется в сверхдальний путь. Неистребимый инстинкт, доставшийся в наследство от предыдущих поколений, дает ей великую энергию и упорство, точное направление в пути, она проползает по каменистым руслам ручьев, скользит по трясинам болот, бьется в потоках стремительных рек, преодолевает просторы морей и наконец оказывается в Атлантике, где завещанная ей память предков ведет рыбу в сторону другого континента, в точно означенный район, расположенный южнее Бермудского архипелага. Почему именно сюда — пока никому не ведомо. Лишь прозрачным как слеза глубинам Саргассова моря может доверить угриха свою икру, свое потомство, чтобы снова и снова продлить существование древнего угриного рода. А появившиеся здесь новые поколения рыбы-змеи однажды, руководимые памятью предков, ринутся в обратный великий путь от берегов Флориды к плесам Селигера…

На подходе к полигону «Онега» легла в дрейф, чтобы сделать забортную обтяжку новых тросов перед предстоящими работами в Гольфстриме. Воспользовавшись этим, неутомимый Шевчик упросил капитана спустить катер, чтобы запечатлеть «Онегу» со стороны, в морском просторе. Пригласил на катер Крепышина и Клиффа Марча. Относительно последнего у Шевчика, неизменно преисполненного идеями, были свои особые творческие замыслы.

— Вот бы пожаловал сейчас снова американский самолетик! — мечтал он вслух. — Представляете, «Онега» в отдалении, вторым планом, мы с Клиффом в лодке, на горизонте проступает черпая точка, растет, растет, превращается в крестик, потом в самолет, он пролетает над нами, бросает буи, один из буев плюхается рядом с лодкой, мы подплываем к нему, Клифф вытаскивает его из воды, держит в руках — кадр крупным планом, — потом снова крупным планом его негодующее лицо, и он, обращаясь к объективу, говорит… Что говорит? Ну, что-то против войны. За мир. Сюжет-люксус! Крепенький! Рукой пощупать можно.

Но когда катер ушел в море, самолет почему-то так и не явился, к великому сожалению Шевчика, а значит, и не состоялся «крепенький» сюжетик.

И все-таки в море на катере кое-что произошло, не оставшееся незамеченным. Крепышин и Марч надумали искупаться. Очень уж соблазнительно побарахтаться в волне, когда под тобой глубина в четыре километра. Рассчитывали, что никто не заметит: катер находился в миле от «Онеги». Но, оказывается, с мостика в морской бинокль купальщиков разглядел Кулагин. Клифф, как иностранец, выволочки избежал, а Крепышину и особенно Рудневу, который командовал катером, досталось по первое число. Крепышину за то, что купался. Рудневу за то, что разрешил. Купаться в открытом океане запрещено: могут напасть акулы, кроме того, существует так называемая магия глубин, которая, усыпляя осторожность и здравомыслие человека, властно зовет его в вечный и сладкий покой пучины.

Клифф вернулся из рейса странно притихшим. Когда стал рассказывать о своих ощущениях, вся волосатость его лица не смогла скрыть вдохновения, расслабившего стойкую американскую натуру. Оказывается, в тот момент, когда его тело блаженно отдалось ласковой прохладе волны, когда Руднев наконец заглушил отвратительно тарахтящий лодочный мотор, он вдруг услышал в недрах океана, в его сумеречных глубинах музыку. Да, да! То были не какие-то непонятные звуки, которых в море в избытке, была композиция звуков, стройная, ясная, мягко струящаяся, как зелено-голубая вода…

— Ты можешь мне не верить, Кост, но я собственными ушами слышал мелодию, которая шла со дна океана. И помню, какую именно!

Он схватил Смолина за руку:

— Пойдем! Только скорей! Иначе забуду!

Они торопливо прошли в салон, где стояло старенькое пианино, на котором, кажется, давным-давно никто не играл. Марч в нетерпении откинул крышку, провел по клавишам обеими руками, наполнив салон ярким веером звуков, один раз, второй, словно нащупывал проникшую в его мозг мелодию океанского дна. В ответ на порыв человека инструмент благодарно отозвался легким переливом колокольцев, серебряным стуком капели, тонким стеклянным перезвоном, поток звуков все нарастал и постепенно превратился в шум мощно текущей воды. Крепкие, с широкими плоскими ногтями пальцы Клиффа торопились нащупать в наборе клавиш хрупкие струйки мотива, которые, сливаясь в едином русле, и должны были сотворить ту необыкновенную, потустороннюю мелодию, что пришла к человеку из океанских глубин. Вот он как будто что-то нащупал, вот появились очертания мелодии, вот она плавно перешла в другую, третью, и Смолин все больше чувствовал в голосе инструмента нечто знакомое, близкое, счастливое, то, что он знал давно, с детства…

Клифф молодчага! Совсем неплохо играет, к тому же смелый импровизатор, мелодия под его рукой льется легко, вольно, радостно, и действительно кажется, что ее подарил ему океан!

— Это Шопен! — сказала Азан.

Какая разница! Это голос океана! В нем присутствует и Шопен — в этих океанских глубинах, в воздухе над океаном, в просторах всей планеты. Не Шопен создал эту музыку — природа сердцем и руками Шопена. И все это — наш с вами мир. Такой прекрасный, такой голубой! Шопен, Шуберт, Шуман, шорох листвы, пение птиц, плеск моря, раскаты весенней грозы… Это и есть жизнь!