— …Произвести дезактивацию судна!

— …Внимание! Дезактивация судна закончена. Произвести замеры остаточной радиации!

Смолин стоял у иллюминатора и смотрел в море. В нескольких милях от «Онеги» в легкой дымке теплого дня чуть заметно прорисовались высокие, желтоватого песчаного оттенка скалы неведомой земли. Должно быть, восточное побережье Крита. Среди этих скал когда-то зарождалась цивилизация. На этих землях Хомо Сапиэнс, Человек Разумный, в медленном движении веков, все больше осознавая свою силу, камень к камню складывал фундаменты под величественные храмы разума, колонны которых до сих пор подпирают самое главное, самое сущное в нашей всеобщей земной культуре.

«Хомо Сапиэнс, Человек Разумный»… Разумный ли он, этот человек?

— …Внимание! Внимание! Отбой всем тревогам! Отбой всем тревогам! — В голосе старпома проступили усталые нотки, как у человека, завершившего нелегкий труд. Будто в самом деле он отбил только что атомную атаку.

Если бы всем нынешним тревогам вот так просто, одной фразой дать отбой!

— «Мать их за ногу!» — вспомнил Смолин оброненное в сердцах подшкипером Диамиди.

Траление начали с раннего утра, и пока все шло неудачно. Два трала, опущенных один с кормы, другой с борта, радости не доставили. Первый пришел драным — где-то в морских глубинах своей бородой задел за скалы; второй принес лишь кучу ила — желтого, хранящего придонную стужу. Сменили точку траления, решили запустить руку теперь уже в самую пасть знаменитой Ионической впадины, глубочайшего провала Средиземного моря, на все семь тысяч метров. Район этот исследован давно, но до сих пор еще хранит тайны. И можно было надеяться на неожиданное. На это и рассчитывали Файбышевский и Лукина. С самого утра у Ирины было в лице такое напряжение, будто вот-вот произойдет нечто необыкновенное — либо чудо, либо катастрофа.

На третий трал возлагал большие надежды не только отряд Файбышевского, ждал для себя «материал» Солюс вместе со своей ассистенткой Еленой Вадимовной. Ждала улова Валентина Корнеева, молчаливая молодая женщина с широким скуластым неулыбчивым лицом. Всеведущий Чайкин сообщил Смолину, что Корнеева — один из пяти крупнейших в мире специалистов по брахиоподам, морским тварям, которые, говорят, похожи на разваренные пельмени. Раз природа создала некую живую плоть, значит, должны быть по ней и специалисты. Оказывается, во всей нашей стране только она, эта тихая женщина, которая больше похожа на учителя музыки в детском саду, чем на отважного исследователя глубин, всерьез и знает, что такое брахиоподы и зачем они существуют на белом свете. Она, да еще один японец, да еще один француз, да еще два американца. И все четверо знакомы Корнеевой, все они вроде бы ее единоверцы.

Если Ирина нервничала, беспричинно суетилась на палубе, то Корнеева стояла в сторонке с безучастным видом, будто на шумном московском перекрестке терпеливо дожидается зеленого сигнала светофора, только безостановочно накручивала на палец непокорный завиток волос у виска, и было ясно, что волнуется не меньше других. В другом конце палубы неподвижно, словно в карауле, возвышался Файбышевский — без головного убора, в потрепанной телогрейке фасона минувших эпох — и где он только такую отыскал? Но по его крепко сжатым мощным кулакам можно было понять, что и он в напряжении.

Только академик Солюс со своей ассистенткой демонстрировали полную невозмутимость. Они стояли возле самой траловой лебедки и спокойно взирали, как на ее огромный медленно вращающийся барабан виток за витком наматывался толстый стальной трос. Открытий для себя они не ждали, им нужна была любая рыба, вернее, лишь ее мозг — для исследований.

Неожиданно на корме обозначилась коренастая фигура капитана. Бунич бросил мимолетный взгляд на собравшихся и вдруг сурово сдвинул брови, заметив возле лебедки Солюса и его ассистентку. Неторопливо, но решительно направился в их сторону, остановился у ограждающего зону лебедки леера, ткнул пальцем в прикрепленную к лееру дощечку: «Стой! Опасная зона. Посторонним проход запрещен!»

— Надеюсь, вы грамотны? Читать умеете? — Он в упор глядел на академика.

Тот растерялся:

— Кажется…

— Так читайте же! Для кого это написано? Лопнет трос, рассечет вас надвое, как полено, а кто будет отвечать?

У Солюса понуро опустились плечи, он стоял притихший и несчастный, бормотал:

— Извините! Извините…

В этот момент к капитану подскочила Лукина. Даже издали было видно, как опалил гнев ее смуглые щеки. Она задыхалась, голос ее дрожал:

— Как вы смеете! Как вы решаетесь говорить подобным тоном с Орестом Викентьевичем? Это же академик! Это замечательный ученый! А вы… вы…

Бунич медленно обратил непроницаемое свое лицо к Лукиной и выдавил из сурового рта:

— Посторонним вход воспрещен! Всем! Академикам тоже!

Повернулся и неторопливой капитанской походкой зашагал прочь.

К двум часам к подъему трала на корме в сторонке от лебедки собрались любопытствующие. Их было не так уж много — не очень-то привлекала погода. Пришли Золотцев, Ясневич, Крепышин, старпом, несколько человек из экспедиции и экипажа. Капитана не было.

В этот раз картина оказалась действительно впечатляющей. Подъемная стрела вознесла над палубой белую сеть трала, растянутого треугольной рамой, содержимое его вывалили в противень. Перед ним приседали на корточки, отважно запускали руку в студеное месиво ила, что-то в нем находили, что-то извлекали, торопливо, жадно — вдруг перехватят, — рассматривали, совали в банки, в коробки, в ведра, и Ясневич торжественно, как награду, унес большущую морскую звезду, Чайкин отыскал в иле кусок камня и, став в сторонке, сверлил его острым взглядом, словно хотел добраться своим любопытством до самого его нутра. Побежала к себе в лабораторию радостно-изумленная Ирина, в защищенной резиновой перчаткой руке она держала нечто напоминающее банную мочалку. Только Корнеева вышла из толкучки с пустыми руками — ее обычно неподвижное лицо на этот раз выражало откровенное разочарование: не повезло!

Смолин в толпу не полез — зачем мешать людям заниматься делом! Вместе с Крепышиным он издали наблюдал за происходящим с острым интересом, словно перед ним открылась сцена, на которой артисты исполняли забавную комедию. Настроение у ученого секретаря было беззаботным. Он добродушно посмеялся, проводив взглядом Солюса и его помощницу, которые с довольным видом понесли в свою лабораторию по крохотной рыбешке.

— Самую обыкновенную ставриду несут. А знаете, что академику нужно от рыб? Одна только голова. Ха! Ха! Тела отдает на камбуз. Каждый по-своему с ума сходит.

— Зачем ему головы?

— Липиды в них ищет.

— А что это такое — липиды?

Крепышин широко развел руками:

— Очередная научная абракадабра. Какое-то вещество в мозгу. Наверное, нечто серенькое, скользкое, ничтожное. Оказывается, именно по этому серенькому, ничтожному академик и определяет эволюцию всего живого на земле, в том числе наше с вами умственное развитие.

И, пряча усмешку, добавил:

— По крайней мере, так ему кажется.

Крепышин скрестил на груди руки, приняв позу нейтрального наблюдателя, способного к объективным суждениям. Смолину почему-то подумалось, что дел у ученого секретаря на борту немного. Составляет графики работ, предупреждает назначенных на дежурства, пишет тексты служебных радиограмм, занимается текущими переводами. По научной специальности геоморфолог. Но волнуют ли Крепышина земные рельефы?

— Вполне возможно, просто старческое чудачество, — продолжал Крепышин, лениво растягивая слова. — Как любит начинать свои речи Доброхотова, «в одном нашем давнем рейсе» ребята подшутили над профессором, присланным к нам из какого-то рыбного НИИ. Старик мечтал открыть новый тип рыбы. Однажды так же, как сейчас, поднимали трал, на который профессор возлагал особые надежды, и вот один проказник из его же отряда в момент прохождения трала у борта сунул в сеть через открытый иллюминатор извлеченную из банки тихоокеанскую маринованную селедку, блестящую, жирненькую, — прямо на стол под водочку. Старик увидел ее в противне и задрожал: открытие! Судорожно схватил, понесся в лабораторию: «Нашел! Эврика!» Потом два дня не выходил из каюты — от обиды.