Невеселые размышления Смолина прервал голос вахтенного:

— Внимание! Даем ход! — Голос прозвучал бесстрастно, словно речь шла об обычной работе на очередной станции, где остановки через каждые два часа.

Подрагивая от набирающей обороты главной судовой машины, «Онега» стала медленно уносить свой туповатый, как у утюга, нос вправо, горный хребет берега стремительно побежал в противоположную сторону. Прошли короткие минуты, и хребет вместе со всем континентом, вместе с городом, куда «Онегу» не пустили, остался за кормой. «Онега» уходила в океан.

— Как сказал Остап Бендер, нет Рио-де-Жанейро, нет Америки! — подвел итог событиям Крепышин.

— А ну ее, эту Америку, к… — Подшкипер Диамиди на всякий случай оглянулся — женщин и начальства не видно — и от всей души смачно завершил фразу словами, которые давно подспудно напрягали его скулы.

С палубы долго не уходили — жалко было расставаться с видом на чужой неведомый континент. Может быть, больше никогда в жизни и не увидишь.

Появился Золотцев, молча облокотился на борт рядом со Смолиным.

— Вот видите! Вот как все получается! — Начальник экспедиции вздохнул и зябко повел плечами. — А кто за все в ответе? Золотцев! Кому по шапке? Золотцеву!

В голосе его звучала усталость.

— Да, вам не позавидуешь, — посочувствовал Смолин.

— Вот! Вот! Не позавидуешь! Вы думаете, голубчик, мне, начальнику подобной экспедиции, спокойно жить? Ох как не спокойно! А вот вам можно позавидовать.

— Мне?! В чем же? — удивился Смолин.

— Да во всем! Прежде всего вашей независимости. — Золотцев обернулся: нет ли кого рядом. — Например, в истории с Чуваевым. Не будем, голубчик, касаться существа спора, правы вы или нет, я говорю о другом. О характере вашего выступления. Взял и выложил все, что думал. Без оглядки, прямиком! Честно говоря, я даже позавидовал. Но только это между нами!

— А вы? Разве вы не можете так же?

— Мог когда-то!.. Был ученым, наукой занимался, даже научный вес имел — считались! А потом черт попутал, в руководство подался. Был ученым — стал научным начальником. И быстренько переквалифицировался в канатоходца, который ловко балансирует на высоте с шестом в руках. Такие порой фигуры приходится выказывать, чтобы не сорваться, — дух захватывает! Кто только у нас не командует наукой! Мной, например, юная девица, вчерашняя студентка, инструктор нашего райкома. И часто для того, чтобы просто-напросто иметь возможность выполнять свои служебные обязанности, приходится кивать направо и налево: хорошо! понял! учту! спасибо! — а действовать, как подсказывает нюх. А когда ко всему этому тебя еще выносит на международную арену, то акробатика нужна тройная. Сами видите! Вот взяли и не пустили в Венесуэлу. А почему?

— В самом деле, почему?

Золотцев широко развел руками.

— Убей меня, не знаю! Может быть, в чем-то мы промахнулись. За это меня в Москве еще будут сечь.

— Но вы же, Всеволод Аполлонович, любите повторять, что всегда найдется выход из положения.

Золотцев коротко улыбнулся, оценив шутку.

— А что делать? Научился отыскивать щелочку. Как мышь в избе.

— Ну и нашли сейчас щелочку?

Золотцев хитро прищурил глаза за стеклами очков.

— А как же! Нашел! Идем на Гренаду!

Вести на судне распространяются мгновенно: камбуз не дремлет! Хотя официальных сообщений еще не было, все уже знали, что идут на Гренаду. Она недалеко, туда послан запрос на разрешение захода в порт Сент-Джорджес для пополнения запасов воды, покупки фруктов и трехдневного отдыха экипажа. Через несколько часов стало известно, что разрешение из Сент-Джорджеса получено. Пришло также сообщение от представительства бельгийской компании в Каракасе. Деталь для судовой машины они перешлют на Гренаду, но не раньше, чем через два дня, компания просит извинить, что не может предложить лучших вариантов. Она, эта компания, в отношениях с «Онегой» вела себя безукоризненно, мгновенно вписывалась в постоянно меняющуюся обстановку — сперва деталь переслали из Европы в Норфолк, оттуда в Ла-Гуайра, теперь ей требуется всего два дня, чтобы доставить на Гренаду, на которую большие самолеты еще не летают. Как компания эту деталь туда доставит — неведомо, но раз обещала, можно быть уверенным, так оно и будет. Механизм капиталистического бизнеса работает безупречно, лишь бы платили!

После перенесенного возбуждения судовая жизнь входила в обычную колею.

В кают-компании буфетчицы загремели тарелками, матросы палубной команды свернули приготовленный для приема лоцмана веревочный трап, на метеопалубе появился Крепышин в майке и принялся ожесточенно, словно вел спор с враждебной ему силой, подбрасывать над головой штангу. Вышел на корму боцман Гулыга покурить возле своей любимой мусорной бочки, присел на ящик, задумчиво взглянул в море, словно искал в нем отклика на свои неторопливые моряцкие мысли.

— Ну что, Драконыч, выходит, зря ставил своего козырного на Каракас? Плачут по тебе торговки на каракасских барахолках, — к боцману подсел Диамиди. — Болтают, будто на остров Гренада идем. За экзотикой.

— На Гренаду так на Гренаду! — безразлично ответил Гулыга. — Экзотика-то она полезнее, чем тряпье. Тряпье на теле снашивается быстро, а экзотика в душе навсегда остается.

Диамиди усмехнулся:

— Стареть ты стал, Драконыч. О душе печешься.

— О душе тоже надо… — обронил Гулыга негромко, по-прежнему не отрывая глаз от моря. — Мало мы о ней, о душе, вспоминаем.

Диамиди наконец обратил внимание на необычное состояние приятеля.

— Что-то ты нынче не в себе, боцман?

Гулыга медленно, словно нехотя выпустил из легких порцию табачного дыма.

— Бабка моя померла. Радиограмму получил из Полтавы. Заместо матери была. С младенчества воспитывала. Болела долго, все ждала, что приеду, навещу. А мне все недосуг. Отпуск ополовинил, раньше срока в рейс пошел. Гроши, понимаешь, нужны. Жинке, дочке… Чтоб их!

Гулыга с досадой швырнул в бочку недокуренную сигарету.

Вечером Смолин, как всегда, отправился на корму за глотком свежего воздуха. Было поздно, и корма, излюбленное место для прогулок, опустела.

Возле будки мостового крана в звездном свете Смолин различил две фигуры — тоненькую, будто сплющенную, тень Жени Гаврилко и головастую, с торчащими, как у тушканчика, ушами моториста Лепетухина. Он что-то горячо говорил, вскидывая над головой руку, а она, облокотившись на борт, смотрела вниз, за корму, где бурлила и пенилась взбудораженная мощными корабельными винтами вода. Он все говорил и говорил, а она его слушала и не произносила в ответ ни слова. Плечи их почти соприкасались.

Всю ночь бушевал шторм. Он налетел внезапно к концу вторых суток работы в море, но работы не сорвал, потому что их уже завершали. Шторм оказался коротким, скорее это был промчавшийся со скоростью курьерского поезда лихой шквал. На заре еще во сне Смолин почувствовал, кате ослабела мучительная качка, к которой за недели рейса он так и не смог привыкнуть. Он поднялся на палубы, вышел на крыло мостика. В лицо ударил теплый ветер, влажный и терпкий, как вино, и Смолину показалось, что он захмелел от первых же его глотков, от радостного сознания предстоящей встречи с неведомым, от счастливого ощущения собственного существования в этом мире. За легкой туманной кисеей, которую обронил по пути промчавшийся штормовой вихрь, впереди по курсу судна ничего нельзя было разглядеть, но там, за туманом, может быть пока еще неблизко, лежала земля. Она угадывалась, как угадывается внезапно приходящее счастье. Смолин вспомнил, что Гренаду открыл Христофор Колумб, — вчера об этом рассказывал Крепышин, подготовивший справку о крошечном государстве в Карибском море. Справка была скудная, составленная по географическому справочнику, и любопытства жаждущих экзотики не удовлетворила. И даже Доброхотова, даже Ясневич не могли добавить к ней ни слова, потому что никогда не ступали на гренадский берег, а Ясневич заявил, что на этот берег вообще еще не ступала нога советского человека и мы будем первыми. О неудаче с высадкой в Венесуэле уже забыли, говорили только о Гренаде, готовились к встрече с ней. Еще бы: быть первыми!