Судно легло в дрейф в десяти милях от берега, но даже невооруженным глазом можно было различить у основания прибрежного хребта в тени его нависающих скал светлые крупинки и прожилки жилых массивов городских кварталов. Это был Ла-Гуайра, портовый город Венесуэлы. Бывавший здесь Ясневич сообщил, что из порта через горный хребет проложены дороги, и автомобильная и фуникулер, ведут они в столицу страны Каракас, большой, красивый, многолюдный город.

Все пребывали в приподнятом настроении, все ждали счастливой встречи с берегом, с твердой землей, по которой так соскучились ноги. Подошли к концу запасы продуктов, почти опустели танки с питьевой и технической водой, все это предполагалось получить в Ла-Гуайра.

По радио зачитали составленную Крепышиным обстоятельную справку. По ней было ясно, что Каракас нужно посетить непременно: улицы в нем широки, парки роскошны, музеев полно, магазинов не счесть, заслуживают внимание местные поделки, да и обувь недорогая — это обстоятельство Крепышин намеренно выделил. Рассказывая о климате и природе, предупредил, что в горах надо быть осторожным, змей в избытке. И малярия встречается.

Относительно малярии предприняли превентивные меры. За три дня до подхода к континенту Мамина, которую спокойное в эти дни Карибское море возвратило к активной жизни, выдала каждому по таблетке делагила. Глотали гадостные ядовито-горькие пилюли без принуждения, каждому была охота побывать на берегу.

По палубам с деловым видом расхаживал Шевчик. Он бросал цепкие взгляды в сторону континента, словно уже прикидывал, что в представленной сейчас перед ним натуре будет главное и что второстепенное.

То и дело сходился на палубах с Крепышиным, они о чем-то деловито переговаривались, и было ясно, что именно ученый секретарь будет отныне оруженосцем кинооператора — и мускулы подходящи, чтобы носить ящик с кассетами, и иностранный язык знает, так что не придется с туземцами объясняться на пальцах. Боцман Гулыга от лестного участия в создании киноэпопеи отказался. Прошел слух, что боцман преодолел в себе искушение приобщиться к влекущему миру искусства. Союз с искусством начисто нарушал его коммерческие планы, связанные с высадкой на капиталистический берег. У Крепышина подобных планов не было, он действовал по-крупному — копил валюту на покупку магнитофона.

Крепышин долго стоял с биноклем в руке у борта и вглядывался в густо-синий, как туча, гористый берег континента, в светлую щепотку домиков у самой воды — там был неведомый южноамериканский город. Отнял бинокль от глаз, сладко, как кот, прищурился:

— Великий комбинатор говорил, что города надо грабить на заре. — И обернулся к Гулыге. — Слышишь, Драконыч? На заре!

Судно дрейфовало. Ветер был слабым, и дрейф оказался небольшим. Все знали, что на мостике идут переговоры с берегом. О чем — никто не ведал. Терялись в догадках, странным казалось это ожидание. Вроде бы пригласили, обещали содействие, проявили заинтересованность в сотрудничестве, а «Онега» стоит поодаль от берега и не решается приблизиться. Значит, не пускают. Либо занят причал, либо… Начальство помалкивало. Золотцев из своей каюты не выходил, на звонки телефона не отзывался. На мостик никто обращаться не смел, потому что там верховодил Кулагин, а с ним особенно не потолкуешь.

Бесцельно бродили по палубам, подставляя лица легкому прохладному ветру, дующему с континента. Даже ветер был гостеприимным. Почему же не пускают?

Перед обедом на палубе появился Кулагин и коротко, не вдаваясь в подробности, сообщил, что морской агент в Ла-Гуайра, с которым держали связь, ничего утешительного сообщить не смог: разрешение на заход еще не поступило. Что будет дальше — неизвестно. Судя по характеру разговора, скорее всего не пустят. Не хотелось этому верить, все долго не расходились с палубы, гадали, что произошло. По мнению Ясневича, все дело в том, что «Онега» заходила на Бермуды, а Венесуэла выступила за Аргентину, против агрессии Англии на Фолклендских островах. При подходе к новому порту надо обязательно сообщать властям название порта предыдущего захода. «Ага! — насторожились в Ла-Гуайра. — Были в Гамильтоне! Английском порту! Якшаетесь с агрессором — не пускать в порядке протеста».

Чуваев бросил недобрый взгляд в сторону берега.

— Я бы не стал клянчить разрешения, а хлопнул дверью и ушел восвояси. Не хотите пускать — черт с вами! Без вас проживем. Мы не должны позволять давать себе по мордам. А то что получается? Сами пригласили и перед самым носом гостей двери захлопывают — раздумали, мол. А мы должны утереться, да? Нет! Я решительно против! Только время зря потеряли.

— И горючего сколько сожгли за дни перехода сюда, — добавил кто-то.

— И сколько тарелок борща зазря съели, — с глубокой серьезностью вставил Крепышин.

Чуваев медленно обернулся к нему и бросил на ученого секретаря подозрительный взгляд. Но Крепышин не позволил своим искренним очам блеснуть даже искоркой улыбки.

— А было время… — вздохнула Доброхотова. — Подходили мы к Южной Америке…

— Было, да сплыло, — скривил губы Ясневич. — Сейчас, увы, конфронтация. Все наперекосяк. И не поймешь, откуда чего ждать.

Смолин подумал, что Ясневич прав. Сидя в своей лаборатории в Москве, поглощенный проблемами великого движения литосферных плит где-то там, в непостижимых глубинах планеты, он не так уж вникал в происходящее на самой планете, в те движения, которые происходят на ее поверхности, движения, не менее опасные для человеческого рода, чем очередной сдвиг гигантской подземной глыбы, в результате которого трясется земля, вздымаются на море цунами, рушатся города, смывает деревни, гибнут люди. Мощь глубинных титанических движений земной тверди, оказывается, ничтожна по сравнению с той силой, которую способно бросить на планету ее такое крошечное, такое на вид ничтожное, такое вздорное обитающее на этой планете существо — человек. У существа этого не хватит сил, чтобы расколоть планету на части, разбросать ее куски по космосу, но он вполне способен опалить ее чудовищным огнем, уничтожающим все и вся, в том числе и самого себя, человека. Сидя в тиши московской лаборатории, Смолин полагал, что проникающая временами в щелочки его сознания из отрывков теле- и радиопередач информация особо глубокого внимания не заслуживает. Это всего лишь шум всемирной политической возни и приниматься всерьез не может, он как комариный гуд в летний зной, который досаждает, даже порой отвлекает, но не прервешь же из-за пустяка настоящего дела. А оказывается, не такой уж пустяк, оказывается, от всего этого гуда многое зависит — дело, настроение, планы, а в конечном счете и твоя судьба.

Смолин не очень верит предположениям Ясневича, скорее всего мы сами виноваты — вовремя не прислали куда-то какую-то бумагу, это у нас дело обычное. Но если Ясневич все-таки прав и все дело в случайном заходе в Гамильтон, то причина, по которой не пускают «Онегу» в порт, пустяковая, выдуманная, основанная на сиюминутной политической игре. А в результате серьезные планы работ на шельфе сорваны. И получается, что наука в наше время не может быть независимой от каждодневной политики, что за толстыми стенами лаборатории в Москве Смолин не только работал, но и как мог хоронился от реальной обстановки. Но схорониться, оказывается, невозможно, даже самые толстые стены не помогут, а уж в океане, где нет стен, тем более. И окружающий мир ныне представился Смолину уже иным — он неблагополучен, расхлестан, разобщен, раздирают его противоречия, противоборства идей и авторитетов, столкновения амбиций и претензий, а заложником в этой возне — будущее человечество. В Москве ему и в голову не приходило крутить ручку радиоприемника, чтобы насытиться новейшей информацией о событиях в мире. А здесь крутит, слушает, насыщается — не только интересно, но и необходимо. От этого зависит твоя жизнь. Получается, что могут не только лишить возможности работать, но и напугать, даже потопить — все сейчас могут. Мир прошит пальбой, стреляют в Африке и на Ближнем Востоке, в Азии и в Южной Америке, стреляют в городах Европы, Соединенных Штатов, Австралии… Мир сошел с ума! Мир несется к пропасти, как курьерский поезд, у которого вышли из строя тормоза. Что же делать? Конечно, что-то надо делать. Но что?