Всем было ясно, что работа по своим масштабам и значению в самом деле исключительная. И даже кок ради такого случая в день начала эксперимента приготовил вместо обычного борща или осточертевшего всем куриного супа с лапшой рассольник с почками, а на третье выдал хранившееся в судовом морозильнике мороженое, купленное еще в Италии.

Два дня назад аппараты, которые предстояло опустить в глубины океана, извлекли из трюмов, и теперь они стояли на корме, странные на вид, размерами с малолитражку с огромными глазами-иллюминаторами. Этим глазастым чудовищам предстояло в вечном мраке океанских глубин разглядеть таинственные лучи, испускаемые земными недрами. Исследования подобного рода только что вышли из лабораторной стадии и теперь впервые проводились на природном полигоне. Правда, Чуваев, а тем более Кисин в эксперименте выполняли роль скорее операторов, нежели исследователей, — данные, записанные на лентах магнитофонов, установленных в аппаратах, будут обрабатываться и изучаться в Москве уже другими специалистами. Чуваев имел отношение лишь к конструированию аппаратов, был одним из тех, кто их проектировал и собирал. Все знали: в случае удачи эксперимента Чуваев в скором времени положит в карман диплом кандидата наук, для этого уже все готово — написано, одобрено, поддержано бесспорными авторитетами, включая самого Николая Аверьяновича. Оставалось лишь эти две железяки удачно «макнуть».

К аппаратам то и дело подходили любопытствующие, взирали на них с уважением. Кисин охотно давал пояснения: «Это поважнее того, что вы задумывали со своими америкашками! Это, брат, настоящая наука!» Всем было ясно, что он копировал своего шефа даже тоном, каким это произносилось.

Накануне эксперимента некоторый диссонанс во всеобщее приподнятое настроение внесла Алина Азан. Она сообщила, что ее смущает принятая вечером факсимильная карта по Карибскому морю. Время ураганов вроде бы еще не пришло, но что-то там зарождается. В ответ Азан получила суровую отповедь от Чуваева: ему не нужны «что-то», ему давай реальный факт: будет или не будет ураган? Азан ответила, что в метеорологии никогда не бывает полной уверенности, погода самое капризное явление природы. Чуваев иронически усмехнулся: «Извините, я привык иметь дело с наукой, в которой все точно и определенно». И, подумав, решительно подытожил: «Будем осуществлять!»

Эксперимент начали ранним утром следующего дня. Придирчиво выбрав нужную точку в море, как раз над глубоким разломом морского дна, положили «Онегу» в дрейф и стали спускать первый аппарат.

Работы продолжались пять дней. Чуваев потребовал продлить эксперимент еще на сутки, но Алина Азан оказалась права: зародившийся на западе Карибского моря ураган стал вполне реальным.

— Плевать я на него хотел! — отмахнулся Чуваев. Но на пятый день на корме появился капитан и сказал Чуваеву:

— Если хотите, то можете оставить свою науку на дне. А я буду сниматься. Ураган на носу.

— У нас исследовательское судно! — парировал Чуваев. — Нам положено рисковать.

— Я рискую жизнями ста пятидесяти человек, в том числе и вашей, — пробурчал капитан, не глядя на собеседника. — И уж позвольте мне самому решать, как поступать в данном случае. Вам ясно?

— Вполне ясно! — отчеканил Чуваев. — И это, и все остальное.

— Ну и отлично! — Капитан скомандовал: — Поднимайте! И без задержки!

Чуваев с откровенной неприязнью проводил взглядом тяжелую, нескладную фигуру капитана.

— Все-таки придется сделать кое-какие выводы. Придется!

В голосе Чуваева не было угрозы, скорее озабоченность еще одним вопросом, который среди всех прочих важных послерейсовых дел ему предстоит решить в Москве.

— С Шевчиком в конфликте, теперь с самим Чуваевым. Нарывается капитан! — прокомментировал Крепышин и значительно потряс головой, то ли восхищаясь строптивостью капитана, то ли осуждая ее.

Подъем аппаратов начался ночью и должен был завершиться на заре. Несмотря на ранний час, это событие собрало немало зрителей. В одной из лебедок что-то не ладилось, она временами останавливалась, из-за этого в заранее определенный срок подъема аппаратов не укладывались.

На корме у бортов теснились мужчины, бросали за борт лески-самодуры с приманкой на крючках. Рыболовный ажиотаж возник после того, как около судна появились корифены — большие, необыкновенной красоты рыбы. Пронизывая напоенные лучами утреннего солнца верхние слои воды, корифены меняли свою окраску, то были розовыми, то оранжевыми, то вдруг становились бежевыми или внезапно голубели и, казалось, после себя оставляли в воде чернильные дорожки. Стремительно двигаясь на четком расстоянии друг от друга, рыбины, как самолеты в эскадрилье, делали огромные круги вокруг «Онеги», будто демонстрировали людям свою красоту, силу, неразрывную слитность со стихией, а попутно дразнили охотников. Рыболовы тщетно старались привлечь их внимание наживой на крючках, они не желали замечать жалкую приманку, брошенную людьми.

— Шалишь, стерва! Шалишь! Елкин гриб!.. — рычал подшкипер Диамиди. — Попадешься все-таки! Для того крючки и существуют, чтобы попадались!

Наблюдая эту сцену, Смолин услышал рядом тихий голос Солюса:

— Они такие красивые…

— Кто?

— Корифены. И зачем их ловить?

— Но вы же ловите рыб для своих целей.

— Для научных! А это для того, чтобы набить живот.

— Живот тоже чем-то надо набивать.

Солюс кивнул:

— Вы правы. Одно поглощается другим. Закон природы. — Он помолчал. — И все-таки будет грустно, если корифены попадутся…

— Орест Викентьевич! Вы мудрый, многоопытный человек. Скажите, где та грань, которая отделяет пустяковое от настоящего, истинное от химерного, высокое от приземленного? Можете ли вы сказать, где она, эта грань?

Солюс задумчиво взглянул на Смолина, пожевал губами.

— Не задавайте таких вопросов никому, дорогой мой, никто никогда вам на это не ответит. Этот вопрос можно задать только самому себе: где она, та самая грань? Ведь в каждом отдельном случае она разная. У каждого своя. Каждый ее сам пролагает через всю свою жизнь. Для одного пойманная на крючок красавица корифена — это хороший ужин, для другого — погребальный удар колокола. А как известно, если звонит по ком-то колокол, он звонит и по тебе.

— Но вы наверняка уже нашли в жизни эту самую пограничную, все определяющую грань?

— Вот уж нет! — запротестовал академик. — Все еще ищу ее. Все мы ищем ее до последнего своего дня. Я тоже. И буду искать, хотя через месяц мне исполнится восемьдесят и я все отчетливее слышу звон колокола…

К десяти утра оба аппарата были извлечены из морских глубин и торжественно спущены на корму.

Крепышин, бросив на первый аппарат многоопытный цепкий взгляд, деловито определил:

— Ого! Кранты Чуваеву! — И на его лице отразилось откровенное удовольствие.

Достаточно было одного взгляда на аппараты, чтобы понять: эксперимент провалился. Сделанные из специального сплава стекла-иллюминаторы, через которые шло фотографирование абиссальных глубин, оказались раздавленными, как пробитая каблуком ледяная корочка на весенней лужице.

У Золотцева и Доброхотовой, которые стояли в этот момент рядом со Смолиным, был такой вид, будто они, прибыв на свадьбу, оказались на похоронах.

Кто-то из молодых и любознательных надумал потрогать стеклышки в разбитом иллюминаторе аппарата, кто-то даже отважился поинтересоваться у Чуваева, почему, мол, такое случилось, но тот решительно осадил:

— Прошу оставить нас в покое! Дайте нам самим разобраться в своих делах.

— Мы не нуждаемся в сочувствии, — важно поддержал его Кисин.

Чуваев быстро обернулся и с укором взглянул на своего помощника:

— В сочувствии? — обвел собравшихся хмурым взглядом. — Не думайте, что вы присутствуете на поминках. Ничего подобного!

Где-то утомительно стрекотала кинокамера. Шевчик тоже был мобилизован на исторический эксперимент — должен был запечатлеть его на кинопленке для потомков. За шумом мотора своей камеры Шевчик ничего не слышал. Он старательно снимал: море для антуража, палубу судна, людей на палубе, естественно, выделяя среди них Чуваева и Кисина, поднятые со дна марсианские аппараты, детали аппаратов, включая иллюминаторы, раздавленные слепой силой глубин. На иллюминаторах объектив камеры задержался с особым вниманием — вот она, необузданная стихия!