Прошло полчаса, и у трапа в сопровождении Маминой появились матросы с носилками. Осторожно ступая, они стали спускать носилки вниз. Еще один матрос нес старенький фибровый чемодан Файбышевского, а Лукина его портфель.

У Смолина сжалось сердце, когда он увидел Файбышевского. Киевлянин был без очков, и поэтому лицо его выглядело детски беззащитным, застывшим, неживым. Только лихорадочно яркие глаза жили — они внимательно смотрели на столпившихся у борта товарищей, пришедших его проводить. Когда провожающие прощально подняли руки, белесые ресницы дрогнули, под ними остро проступила боль тоски. Под шагами матросов огромные ступни Файбышевского, на которые были натянуты поношенные нитяные носки, тяжело покачивались на носилках. На большом пальце правой ноги можно было даже разглядеть след торопливой, неумелой штопки, видимо, сам латал. И эта нелепая штопка показалась Смолину олицетворением потерянности, неприкаянности и тяжкой беды, обрушившейся на огромного, нескладного и, должно быть, несчастливого человека, который еще вчера, единственный на всем судне, нашел в себе силы на улыбку.

Носилки осторожно опустили на палубу катера, ожидавший их там англичанин-моторист обронил «о’кэй!», и вид у него при этом был скучающий — привык, в Бермудском и не такое случалось. Он показал, куда поставить чемодан, взял из рук Лукиной портфель, о чем-то спросил ее и отнес после этого портфель в кабину. Ресницы Файбышевского снова дрогнули, взгляд потянулся к лицу Ирины. Она опустилась перед больным на колено и коротко поцеловала его в лоб.

Из глубины судна вышли четверо прибывших с берега. Впереди шагал человек с врачебным чемоданчиком в руке. У него была тщательно ухоженная седая шевелюра, аккуратно подстриженные усики под Чемберлена, столь же тщательно продуманным казалось и выражение его лица. Оно свидетельствовало о том, что он, врач, так же, как и моторист, давным-давно привык к каждодневным бермудским бедам и они отнюдь не нарушают покоя его души.

У трапа врача остановил Томсон:

— Вы, конечно, сделаете все, как надо, дружище? — спросил он.

С лица англичанина, медленно сползло выражение стойкой невозмутимости, в глазах мелькнуло любопытство.

— Мне кажется, вы американец? Не так ли, сэр? Что вы делаете на русском судне? Под красным флагом!

Томсон рассмеялся:

— Работаю. И под красным флагом, оказывается, можно работать.

— В газетах пишут, что у русских с американцами дела хуже некуда.

— У нас, на этом судне, все в порядке, — ответил Томсон.

— А над чем вы работаете с русскими?

— Над погодой. Изучаем ее. Надумали разобраться, что это за зверь и как его укрощать.

Англичанин одобрительно кивнул!

— Отличная у вас затея, сэр! Мы здесь, на островах, на себе знаем нрав этого зверя. От него немало бед. Вчера, например, погибла туристская яхта.

— Чья яхта? — вмешался в разговор стоящий у борта третий помощник Литвиненко, и голос его дрогнул: — Откуда шла?

Врач пожал плечами:

— Из Европы. То ли итальянская, то ли французская. Их здесь хоть отбавляй! — Он снова перевел взгляд на Томсона и, кивнув ему на прощание, пообещал: — А о больном не волнуйтесь. Сделаем как надо!

Четверо один за другим прыгнули в катер, матрос-англичанин подал Ирине руку, помогая ступить на нижнюю площадку трапа. Она бросила последний взгляд на стоящие на палубе катера носилки с больным и, сутулясь, клоня голову, медленно двинулась по ступенькам вверх. Лицо ее было мокро от слез.

Англичане заняли свои места, один из них поднял руку в ленивом жесте прощания, взревел мотор, вспенилась за кормой вода, и катер стремительно пошел к берегу, унося тоскливые глаза товарища, судьбу которого пришлось отдать в чужие руки.

«Онега» подняла якорь, развернулась и медленно вышла через узкий пролив в океан.

Полчаса спустя встретился идущий к Гамильтону белый лайнер под английским флагом. Над его бортами торчали головы пассажиров, они всматривались через бинокли в берега неприютной, затерянной в океане земли, и, должно быть, их сердца переполнялись гордостью: вот, мол, куда нас занесло! Но, обнаружив на мачте встречного судна красный флаг, словно по команде, переключили свое внимание на «Онегу». Первая неожиданность в «треугольнике дьявола»: в нем русские!

Во время обеда в кают-компании никто не обронил ни слова. Пришел радист и положил на стол перед Золотцевым две радиограммы.

— Только что получили.

Золотцев пробежал глазами одну, потом вторую, кашлянул и сказал, обращаясь к сидевшему напротив него капитану, но так, чтобы услышали остальные:

— Москва сообщает, что встреча с американцами назначена на двадцать восьмое. Дают координаты. А вторая… — Золотцев сделал паузу, повертел в руках бланк радиограммы, словно раздумывая, зачитывать ли. — А вторая Файбышевскому. Поздравительная. Сегодня у Файбышевского день рождения.

«Голос бури», дотянувшись до «Онеги», отнял у них Файбышевского, но самой бури так и не случилось. Вечером Азан, как всегда, докладывала о прогнозе погоды на завтра. Она разложила на столе три факсимильные карты — одна была получена из Америки, две из Европы — из Ленинграда и из французского синоптического центра. Карты внушали оптимизм. Они чуть-чуть ободрили Золотцева, который остро переживал случившееся с Файбышевским. «Одно к одному, — говорил он. — Одно к одному». Он считал, что для рейса слишком много ЧП — избиение уборщицы и попытка бегства Лепетухина, спрятавшийся на судне марокканец, вышедшая из строя машина и вот в довершение всего беда с Файбышевским.

«Онега» вышла из бермудской зоны, приблизилась к берегам Америки, достигла струи Гольфстрима, задержалась здесь, чтобы сделать гидрологические измерения, и теперь взяла курс уже на юг, к давно намеченному полигону, где предстояла встреча с американскими кораблями науки.

Погода, как свидетельствовали карты, обещала быть благоприятной, в зоне, куда шла «Онега», держался стойкий антициклон. Правда, вызывала удивление еще одна факсимильная карта, полученная на несколько часов позже трех первых. Карта озадачила Алину. Ее принимали во время прохода вдоль левого берега Бермудского архипелага. И получилось так, что в тот самый момент, когда «Онега» оказалась в «тени» островов, находившихся где-то за горизонтом, прием карты внезапно прекратился и на бумажную ленту аппарата медленно наползла чернота. Казалось, радиоволны, идущие из Европы, вдруг столкнулись с непроходимой для них свинцовой стеной.

— Завтра в нашей зоне обещают почти полное безветрие, — сообщил Кулагин в кают-компании. — Здесь такое бывает редко, особенно в апреле…

— В апреле? — Смолин почувствовал, как у него замерло сердце. — А какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Что?..

Все с удивлением взглянули на Смолина. Кулагин повторил:

— Двадцать третье апреля.

Как же мог забыть? С ума сойти! Двадцать третье апреля… Он бросил взгляд на стену, где были электронные часы. Шестнадцать сорок две. Ей осталось жить еще тридцать четыре минуты. Как раз в это время он находился в институте на очередном обязательном заседании и вынужден был слушать косноязычного оратора, медленно выдавливавшего из себя серые, бесцветные слова, а потом на перекрестке долго ловил такси. По дороге в больницу он попросил шофера проехать по Цветному бульвару, где стоял старый каменный дом. Сорок один год назад в этом доме мать дала ему жизнь. Влекомый страшным предчувствием, он понял, что непременно должен проехать мимо того дома, чтобы бросить взгляд на два окошка на втором этаже, — у одного из них всегда сидела мама, дожидаясь его возвращения из школы.

— Константин Юрьевич! Что с вами? — Он не заметил, как к нему с тревогой склонилась Доброхотова. — Вам плохо?

— Нет! Нет! — спохватился он. — Я… просто забыл… — И торопливо встал из-за стола. — Извините меня!

Войдя в каюту, захлопнул дверь и повернул защелку запора.

Ровно год назад она умерла…

…Единство прошлого, настоящего и будущего… Закон диалектики. Кажется, Солюс что-то говорил об этом. Прошлое не уходит в небытие, оно в настоящем и будущем. Значит, мы в конечном счете бессмертны, как бессмертна и неразделима во времени сама материя. Значит… Значит, ничто не исчезает в этом мире. Он снова взглянул на часы. Еще бьется ее сердце, усталое, исстрадавшееся, но живое. Ему остается биться четыре минуты… Но даже когда оно сожмется в последний раз, где-то уже в ином времени будет существовать живым и бессмертным.