Он положил руки на раму иллюминатора, опустил на них подбородок. Теплый влажный ветер коснулся лица. Над океаном пышным соборным торжеством полыхал алым и золотым непривычный, непостижимый в своей огромности закат. Волна у борта звенела и звенела, спокойно, ровно, невозмутимо, и казалось, что сама вечность начинается за бортом судна…

Раздался телефонный звонок. Он не хотел брать трубку, но телефон все звонил и звонил. И ему вдруг показалось, что в этом звонке было что-то от заката за бортом, от таинственной тишины засыпающего океана. Он поднял трубку и услышал голос Ирины.

— Это я… — Она сделала паузу и как будто с усилием продолжила: — Сегодня… год. Я помню…

— Спасибо! — перебил он. — Ты где?

— В лаборатории.

— Я сейчас приду к тебе!

Ирина понуро сидела за столом, перед ней был ворох бумаг, которые она сортировала.

— Архив Файбышевского, — пояснила. — Надо отобрать важнейшее и запечатать. Ясневич велел.

— Запечатать? Зачем?

— Сама не пойму. Говорит, так положено…

Она отложила папку, которую держала в руке, к краю стола и теперь молчала, глядя куда-то в сторону. Казалось, ждала его новых вопросов.

— Что определил английский врач?

— Тяжелый инсульт.

Они опять помолчали. Что можно сказать в таком случае?

— Я понимаю, Ира, как тебе сейчас тяжело.

В ее глазах блеснули подступающие слезы:

— Моя вина!

— Твоя?

Она отвернулась и говорила теперь, глядя в пол. Говорила быстро, нервно, на высокой ноте, словно на публичном покаянии.

— …Ему нельзя было ходить в этот рейс. У него гипертония, тяжелая. Но он обманул врачей, чтобы получить медицинскую книжку моряка. Очень хотел в рейс. Надеялся на эту самую губку, на новый адаптоген. Ведь отдал ему несколько лет труда…

Она облизала сухие губы кончиком языка и затихла.

— Была еще одна причина… — подсказал он.

— Была. — Подтвердила сурово. — Из-за меня он и пошел в рейс. Во всем виновата я. Не имела права допускать. Пыталась отговаривать. Но он ни в какую. Считал, что рейс в океан пойдет ему на пользу. Тогда я сама попыталась уклониться от командировки. Он настоял: научная тема у нас общая. И я отступила. Думала, все обойдется…

— Он тебя любит?

Она кивнула, так и не взглянув на Смолина.

— Гриша как большой ребенок. Ничего слушать не хотел.

— Может быть, все и обойдется… не убивайся раньше времени. — Он шевельнул губами, пытаясь изобразить обнадеживающую улыбку. — Так что у вас все будет хорошо!

Ирина вскинула ресницы, удивленно взглянула на Смолина и повторила за ним с невеселой усмешкой:

— У нас?! Эх ты!

Порывисто поднялась, нетерпеливо поправила упавшую на лоб прядку волос:

— Извини! Мне надо зайти к Ясневичу. Дела!

Смолин уходил от Ирины опустошенный, остро ощутив — в который раз! — свое одиночество.

Океан уже погрузился в темноту, над ним дрожали звезды, крупные, чистые, такие близкие, досягаемые, что казалось, «Онега» держит путь именно к ним. Древние были убеждены, что существует звездная память, что в этом мерцающем алмазном блеске, рассыпанном в зияющей над головой вечности, заключено прошлое и будущее каждого из нас. Глядя в завораживающий мир космоса, ты никогда не будешь чувствовать одиночество, наоборот, поймешь свою принадлежность к этому великому целому, ощутишь себя составной и равноправной частью его. Ведь ты уже существуешь где-то там, в скопищах звезд, планет, комет, астероидов, как среди близких тебе людей, которые покинули земную юдоль…

У трапа Смолина догнал третий помощник Литвиненко.

— Я вас давно ищу, Константин Юрьевич, даже в каюту звонил.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Смолин.

Литвиненко улыбнулся во всю ширь своей просторной физиономии.

— Наоборот! Добрые вести! Представляете, мы с Моряткиным все-таки сумели связаться с «Глорией»…

— С кем? — не понял Смолин.

— Да с той яхтой, на которой француженки. Так у них все в порядке. Живы и здоровы. Идут прежним курсом.

Ночью Смолину снова виделись кошмары, и в них жестко впечатался чей-то настойчивый тревожный голос. «Штормовое предупреждение! Штормовое предупреждение!» Наверное, об этом сообщал динамик, в памяти след оставил, но не разбудил.

Он попытался выйти на палубу, но стоило приоткрыть дверь, ведущую к борту, как в грудь мягко, но мощно, как боксер перчаткой, саданул тугой порыв ветра. Ого! Штормище настоящий! Значит, не зря предупреждал их «голос бури». Вот она! Долгожданная!

В коридоре повстречался Кулагин. В крахмальной сорочке, при галстуке — будто в гости направляется. Снисходительно усмехнулся, увидев Смолина:

— Покачивает?

— Сколько баллов?

— Пока не шибко. Но идет к худшему. Пойдемте, взглянем на барометр! — Он легонько, дружески взял Смолина под руку. Это свидетельствовало о том, что зла старпом не помнит.

На мостике были Руднев и рулевой Камаев, невысокий широкоплечий крепыш.

Старпом зашел в соседнее помещение штурманской и, возвратившись в рубку, сообщил:

— Падает барометр! — подошел к лобовому стеклу, прищурив глаза, поглядел на океан: — Пока баллов шесть, не больше. Но волна плохая, бодливая. От такой добра не жди. — Обернулся к Смолину и снова усмешкой наморщил нос: — Вот она, ваша наука! На картах антициклон, полный штиль. А шторм вынырнул, как джинн из бутылки.

— Козни треугольника! — бодро определил Руднев. И стал вспоминать, как в другом «треугольнике», Филиппинском, который называют «морем дьявола», идущий на расстоянии тридцати миль от их сухогруза японский траулер вот в такой же внезапный непредвиденный шторм вдруг провалился в тартарары, словно угодил в яму. И ни щепочки на поверхности моря не осталось.

— Тоже мне примерчик! В такую погоду вахтенный должен о другом думать. На то он и вахтенный! — с расстановкой произнес Кулагин.

И, словно в подтверждение своих слов, взглянул на часы, взял микрофон и неторопливо вложил в его круглую решеточку четкие, полные оптимизма и спокойствия слова:

— Доброе утро, товарищи! Судовое время семь часов утра. Находимся тридцать один градус северной широты, семьдесят западной долготы. Следуем курсом норд-вест со скоростью семь узлов. На море шторм. Волнение шесть баллов, ветер восемь. — Кулагин сделал паузу, чтобы подготовить слушателей к следующей части сообщения. — Внимание экипажа и экспедиции! Шторм идет на усиление. Еще раз предупреждаю: все предметы в служебных помещениях и каютах тщательно закрепить. На палубы выходить в крайнем случае и только по неотложным делам. Неукоснительно сохранять спокойствие, порядок и дисциплину!

Положив микрофон, взглянул на Смолина.

— Вот так! А вы, уважаемый Константин Юрьевич, говорите: наука! Оказывается, еще слабовата она, ваша наука. Даже элементарного шторма предсказать не может. На картах — одно, в море — другое. — Он усмехнулся. — Вся надежда на предстоящую встречу с «товарищами». Может, вместе одолеете?

Он провел рукой по подбородку, словно сдирая ухмылку, как ненужную, не соответствующую настоящему его настроению, брови на переносице собрались в желтый пучочек.

— Не верю я в пользу этой встречи! — сказал жестко, с раздражением. — Зря только горючее тратим. Сами себя обманываем.

Некоторое время на мостике царило молчание. Было лишь слышно, как шумят волны у форштевня судна и посвистывает ветер в снастях радиоантенны.

— Не могу понять, почему мы должны враждовать с американцами? — нарушил молчание Руднев. — Не могу! Нормальные ребята. Вон Клифф! Отличный парень. Совсем свой.

— Свой! — Рот Кулагина перекосился. — Это только так кажется, будто американцы свои в доску. Сами себе внушили: мол, близки по духу, два великих народа, а раз великие — значит, похожи широтой, размахом, великодушием, нетрудно и столковаться. Вздор! Совсем мы разные! И на мир смотрим каждый по-своему. Оттого-то и трудно столковаться. Хотим предотвратить войну, а война-то у нас с ними уже давно идет и словами и действиями. А одно действие вызывает другое — большее. Так постепенно и подберемся к последней черте, к «Он зе бич», как назвали американцы один свой фильм — «На последнем берегу».