Чайкин вытащил из стенного шкафа две толстые папки, раскрыл одну из них, извлек из нее чертеж, разложил на столе.

— Хотел обратить ваше внимание, Константин Юрьевич, на один наиболее важный аспект…

В этот момент в лабораторию с озабоченным видом вошел первый помощник Мосин. Нахмурился, увидев склоненного над чертежом Чайкина рядом со Смолиным.

— Как дела?

— Завершаю. — Чайкин показал на разложенные портреты. — Вот, понимаете, нарисовал…

— Понятно! Но, я вижу, отвлекаетесь. Не на главном направлении в данный момент работаете.

— Мы о науке говорим, — заметил Смолин.

— Ясно, что о науке, — спокойно согласился Мосин, глядя на Смолина безмятежными глазами. — Но сейчас товарищу Чайкину нужно выполнить прежде всего общественное поручение. Завтра в семь ноль-ноль газета должна висеть.

— Понимаете… Иван Кузьмич… я уже почти все сделал. Всех нарисовал. Вот только метеоролога осталось. Вчера она карточку не могла найти. Сегодня обещала. Алина Яновна спит после ночного дежурства. Нельзя же будить…

— Можно! Для дела можно!

Мосин подошел к столу, взял лежащие на нем портреты, придирчиво пощупал глазами каждый. Лицо его посветлело.

— Так… Значит, остается из списка только метеоролог?

— Ага!

— Вез нее нельзя никак. Она, так сказать, представитель национальной республики. В газете должна присутствовать непременно. Значит, придется разбудить!

Снова перетасовал рисунки, задержал в руке портрет буфетчицы Клавы Канюки.

— Очень похоже! — похвалил. — А копию можно сделать?

— Сделаю, если нужно.

Тон первого помощника снова стал официальным:

— Нужно! Вдруг понадобится Клавдию Канюку поместить на Доску почета. Она у нас передовая.

— Если хотите, я могу и Доброхотову. Она ветеран.

— Доброхотову? — Мосин запнулся, кашлянул. — Сделайте, конечно. — Подвигал губами, почесал за ухом: — А нельзя ли Канюки не один, а два экземплярчика? Лично для нее. Женщине приятно будет иметь такое. Надо людей, так сказать, стимулировать.

— Конечно, сделаю, раз надо.

Первый помощник светло, совсем по-детски улыбнулся:

— Ну, спасибо! И размером покрупнее, чтоб в рамку!

Когда он ушел, Смолин рассмеялся:

— А вы говорите — спаркер! Здесь, дорогой мой, куда более возвышенные материи.

До трех часов ночи разбирал Смолин чертежи, схемы и цифровые выкладки Чайкина. Взял в руки папку со скепсисом, даже с раздражением — тратить на прожектерство такое дорогое для него время! Но уже по первым страницам понял: содержимое папки, по крайней мере, заслуживает внимания. Одолел новые страницы, и стало ясно: задуманное Чайкиным любопытно. Есть серьезные просчеты, даже научное легкомыслие, результат недостатка знаний и опыта. Но бесспорно одно: в работе таится необычное. Нет, окончательные выводы делать сейчас рано. Надо б посидеть не три часа ночью, а со свежей головой не один денек, кое-что свое предложить, чтобы попробовать в решающих направлениях вывести идею Чайкина из бесспорно тупиковых ситуаций, из которых он сам на данном этапе без помощи более опытного и более знающего не выйдет. Смолин любил в науке неожиданное, спорное, способное увлечь, вызывающее на борьбу и преодоление сопротивления. Идея Чайкина принадлежала именно к такому, что способно лишить душевного равновесия. А в самом деле: почему бы нет?

Словом, утром Смолин проснулся в настроении скорее всего хорошем. Но вскоре оно было испорчено.

Обычно по утрам сразу же после семичасовой побудки по судовой радиотрансляции пускали московскую программу с последними известиями. Политической текучкой Смолин не интересовался. Он тут же выключил репродуктор, но голос диктора, какой-то необычно напряженный, доносился из-за тонкой стенки соседней каюты и настораживал. Смолин прислушался. Передавали заявление Советского правительства в ответ на речь президента США, которую тот произнес несколько дней назад. Судя по нашему ответу, президентская речь была откровенно воинственной и прямолинейной: никакого диалога с русскими, укрощать их лишь силой, вплоть до начала предупредительной локальной ядерной войны, только с позиции силы можно заставить русских изменить их внешнюю и даже внутреннюю политику. Со своей стороны, Москва в столь же решительных тонах давала американскому президенту отпор. Из советского заявления было ясно, что мы тоже готовы прибегнуть к крайним средствам в ответ на любое опасное действие противной стороны. Американскую сторону называли «противной», словно уже пошел в ход лексикон военного времени. Было очевидно: дело серьезное.

К завтраку обычно приходят в разное время, кто как проснется. А сейчас кают-компания оказалась в полном комплекте. И за капитанским столом все в сборе. На завтрак подали яйца, по меню всмятку, но, как обычно, крутые до каменной твердости. Сидели молча, и треск разбиваемой яичной скорлупы напоминал о насильственном нарушении целого и естественного.

— Слышали? — первая нарушила молчание Доброхотова.

Ей не ответили.

— В скольких рейсах участвую, а еще ни разу судовое радио не приносило нам ничего подобного! — продолжала она.

— Лично для меня все это не столь уж неожиданно. Я даже подобное предполагал… — заметил лучше всех осведомленный в политике Ясневич.

— Никогда не хочется думать о худшем, — вздохнул Золотцев.

— А надо! — веско обронил капитан, глядя в чашку с чаем. Яиц он не ел. — Мы, моряки, всегда обязаны быть готовы к худшему.

— Весь теперешний мир — это море, в котором бушует шторм, — неожиданно присоединился к разговору Кулагин. — И настроение надо иметь штормовое.

Снова помолчали.

— Не исключено, что совместный эксперимент с американцами сорвется, — как бы невзначай обронил Ясневич.

Золотцев возразил:

— Не пугайте нас, Игорь Романович! Не пугайте! Мы не имеем права терять оптимизма! К тому же должен сообщить вам, что сегодня получена радиограмма. Два американца нас ждут в Чивитавеккья, а два американских корабля уже выходят в район совместного полигона. Так что механизм пущен в ход. Остановить его трудно. Я знаю американцев, бывал у них. То, во что вкладывают деньги, они не бросают. К тому же американцы не меньше, чем мы, заинтересованы в этих исследованиях. Не меньше, чем мы! — И Золотцев поднял указательный палец, как учитель, внушающий ученикам бесспорную истину. — Политика есть политика, а наука есть наука.

Неожиданно обратился к Смолину:

— А как вы полагаете, Константин Юрьевич?

— Думаю, вы правы! — спокойно отозвался Смолин. — Пойти на разрыв — абсурд. Такое не похоже на американцев. По крайней мере на американских ученых. Я тоже их знаю, работал с ними в Антарктиде. Американцы — люди здравомыслящие.

Доброхотова зябко поежилась:

— И все-таки страшно! Вот вы, Константин Юрьевич, утверждаете, что американцы здравомыслящие люди. Я вам скажу, что в людях больше неожиданностей, чем в море. Это уж вы мне поверьте! За море я спокойна, а вот за людей…

— Вы правы, — вдруг всем на удивление поддержал ее капитан. — Неожиданностей в людях много!

Он покосился на сидящего рядом с ним Мосина, который за весь завтрак не проронил ни слова, пребывая в странном состоянии то ли глубокой задумчивости, то ли подавленности.

— Вот пускай первый помощник и доложит, какая неожиданность в людях открылась нам нынешней ночью. И неожиданность ли?

Оказалось, что на судне ЧП. Моторист Лепетухин, который с первого дня рейса положил глаз на каютную номерную Евгению Гаврилко, сегодня ночью, будучи в нетрезвом состоянии, ворвался в ее каюту, выпроводил соседку Гаврилко «прогуляться часок по палубе» и стал лапать девушку, как выразился Мосин, «склоняя ее к сожительству». В ответ получил по физиономии. Красавчик Лепетухин такого отпора не ожидал и набросился на девушку с кулаками. В результате — Гаврилко в судовом госпитале с подозрением на сотрясение мозга, а Лепетухин отстранен от работы и сидит под арестом в каюте.

У Смолина оборвалось сердце. Не смог защитить девчонку!