Обо всем этом Смолину рассказал Крепышин, знакомый с биографиями участников экспедиции. К Доброхотовой он относился с жестокой иронией молодости: «Пережиток. Давно пора сактировать».

Доброхотова допила чай, встала, аккуратно задвинула стул, вперевалку понесла свое грузное тело к двери, и, казалось, даже спина ее выражала обиду.

Смолин грустно смотрел ей вслед. «Пережиток»! А ведь и он когда-то станет таким же «пережитком». Тоже одинок, как серый волк. Только в работе и спасение. И будут новые, уверенные в себе крепышины посмеиваться вдогонку: давно, мол, пора сактировать.

Открыв дверь своей каюты, Смолин застыл в ужасе. На полу плескалась, ходила волнами вода, в ней плавали коврик, ночные тапки и листы бумаги, сброшенные ветром со стола. Иллюминатор был распахнут настежь, и за ним зловеще колыхалась белая грива очередной волны.

Смолин бросился к иллюминатору и с трудом закрыл его на все три зажима. Вот растяпа! Ведь по радио предупреждали! Что же теперь делать? Без тряпки не обойтись! А где ее достать? Он выскочил в коридор и едва не сбил с ног проходившую мимо молодую женщину в яркой кофточке и джинсах.

— Чем вы так озабочены, профессор?

Ну вот, уже и профессор! Он присмотрелся: это же та девушка, которую они с Крепышиным встретили у трапа «Онеги». Уборщица с высшим образованием! Насти, кажется.

Пришлось рассказать о наводнении в каюте.

— Так я у вас сейчас уберу! — радостно воскликнула Настя. — Подождите минуту! Только переоденусь. Негоже, чтобы профессор — и с тряпкой.

Смолин глядел ей вслед со смущением: такая красотка — и вдруг будет ползать с тряпкой по каюте!

Он пошел к себе, сел на стул, поджав ноги, и стал ждать неожиданную помощницу, уныло поглядывая, как по полу перекатываются мутноватые от грязи волны.

Но Настя не пришла. Раздался телефонный звонок, и она с огорчением сообщила, что по пути ее перехватили с камбуза — мобилизовали печь на ужин пирожки, но она обязательно отложит дюжину пирожков специально для профессора, самых поджаристых.

— Хотите, прямо в каюту принесу? Тепленькие! А за уборку не беспокойтесь. К вам сейчас придет Гаврилко, ваша коридорная.

Женя Гаврилко пришла через несколько минут с огромной тряпкой в руках. Вид у нее был мрачный.

— Что такая хмурая? — поинтересовался Смолин. — Нездорова?

Она молчала, стоя перед ним с опущенной головой и комкая в руках тряпку.

— Обидел кто? Или по дому скучаешь?

— Скучаю… — выдавила из себя и так горько вздохнула, что у Смолина дрогнуло сердце. — Зря пошла в этот рейс.

— Это почему же?

Она подняла на Смолина доверчивые глаза.

— Народ здесь такой… Просто ужас!

Смолину сразу припомнился таможенный досмотр в порту и чернявый с нагловатыми глазами, который привязывался к Жене.

— Пристают?

— Ага! — призналась Женя. — Он говорит, будто здесь положено, чтобы я была с кем-то одним, говорит, «женой на рейс»… А девчонки смеются: посмотри на себя в зеркало — шмакодявка! Шанс упускаешь. Может, единственный в жизни.

У Жени в глазах дрожали слезы.

— А мне не нужен этот шанс! И чего он ко мне привязался! — уже совсем по-детски всхлипнула она.

Смолин почувствовал отеческую нежность к этой худенькой, беззащитной девчонке.

— Ты вот что, Женя: гони его! Если нужно — дерись, и ничего не бойся, а будет приставать — скажи мне, я его быстро отважу. Обещаешь?

— Обещаю… — пробормотала она.

Чтобы дать Жене возможность убрать каюту, он отправился бродить по судну.

На широком столе, предназначенном для геологических образцов, лежала фанера, а на ней листы ватмана. За столом сидел Чайкин и, низко, по-школярски склонив голову над бумагой, рисовал. Смолин заглянул через его плечо и обмер. Перед ним были вполне приличные карандашные портреты, сделанные с фотокарточек, веером лежавших на столе. Доброхотова, буфетчица Клава, номерная Женя с испуганными глазами… Лукина! Превосходный портрет Лукиной! Ну и Чайкин! Талант!

Довольный похвалой, Чайкин пояснил: помполит велел. Для газеты. Газета посвящена Восьмому марта. Кандидатуры для портретов назвал сам помполит. По какому принципу выбирал? А кто его знает! Ну, Доброхотову, как ветерана. Понятно! Буфетчицу Клаву как образцовую в труде. Каютную-номерную Женю вроде бы как новое поколение — первый раз в море. Плешакову еще назвал, неизвестно почему, может быть, из-за отца. У нее же отец… Но Плешакова фотографию свою не дала: «Не признаю, мол, женский праздник». Даже помполит не уговорил. Послала его подальше — и все!

— Ведь она из Дубков, а там публика, сами понимаете, с норовом. Мне Крепышин рассказывал. Там…

— А почему он выбрал Лукину? — перебил его Смолин.

Чайкин удовлетворенно улыбнулся.

— Это я сам ему предложил. Очень милая женщина. Прямо на портрет просится. Поначалу Мосин заколебался: стоит ли выделять, по вине Лукиной отход задержался, мол, коллектив не поймет. А я ему: Лукина на передовых позициях науки, борьбу за здоровье народа ведет. Это и убедило.

Смолин взял в руки портрет Ирины.

— Хорошо рисуете.

— Понимаете… Собирался податься в Строгановское, да математика перетянула.

Положив портрет на стол, Смолин прошелся как бы в раздумье по лаборатории.

— А копию мне не можете сделать?

— Чью копию? Лукиной?

Смолин почувствовал, что краснеет, как мальчик.

— Видите ли, хочу по нашему путешествию альбом сделать. Со снимками и рисунками. Ну, и интересуюсь типажами экспедиции и экипажа…

— Пожалуйста! — живо согласился Чайкин. — Сделаю! В судовой фотолаборатории отпечатаю. Сколько нужно. Хотите и Клаву Канюку, и уборщицу Женю? Могу и Доброхотову. Пожалуйста! Если уж вы собираете типажи…

Он сделал широкий жест рукой, как купец, предлагающий добротный товар.

— Хорошо! — без особого энтузиазма согласился Смолин. — И Доброхотову тоже…

Чайкин закурил, сделал несколько картинных затяжек, искоса поглядывая на Смолина. Было ясно: хочет что-то спросить, но не решается.

— Ну говорите же! — рассмеялся Смолин.

Чайкин радостно встрепенулся:

— Можно? Понимаете, Константин Юрьевич, я все хотел с вами посоветоваться… По поводу спаркера. Вы в прошлый раз зря так на меня. Просто не совсем складно выразился…

— Ладно! Забудем об этом, — успокоил его Смолин.

— Понимаете, давно сидит у меня в голове мыслишка одна… А если подойти к проблеме совсем с другой стороны? Вроде бы с самой неподходящей, самой сомнительной… И вдруг показалось, что-то стало вырисовываться. Конечно, все это, может, и глупость. Скорее даже так! В институте в общих чертах рассказал своему завлабу, профессору, а он меня высмеял. Говорит, это все равно что придумать перпетуум-мобиле. Но мне, понимаете… бросать не хочется. Я уже многое сделал. Работал как проклятый, по ночам тоже. В институте, дома, в праздники… Даже успел кое-какие блоки соорудить. С собой на корабль взял. Надеялся опробовать, а вот в расчетах заело. Не сходятся концы с концами.

Смолин рассмеялся.

— Немудрено. Вы только не обижайтесь, но похоже на то, что действительно перпетуум-мобиле. Спаркер — давно пройденный этап. Американцы не раз пытались создать спаркер по совершенно новому принципу. Но увы!

У Смолина было железное правило в научной работе: всегда говорить правду, даже беспощадную. Бездарностей надо отсекать решительно, как хирург отсекает опухоль. Около науки развелось несметное число дармоедов, которые путаются под ногами, лезут в общую кормушку, расталкивая других, позвякивая чинами и регалиями, через их толпу далеко не всегда может пробиться действительно способный человек. Сколько Смолин нажил врагов, выступая «некорректным» оппонентом при защите диссертаций, на симпозиумах и конференциях, в научных статьях, когда рубил правду-матку, отлично зная, что этого ему не простят. И вышло наконец так, что не только себя, целое новое направление в науке поставил под удар…

— Ну ладно! Давайте, что там у вас. Посмотрю, — сказал он приунывшему юноше.