Здесь на лестнице я увидел мальчика, наряженного в черкеску, с игрушечным кинжалом на пояске. С каким пренебрежением поглядел он на меня, на ситцевую мою косоворотку, сшитую руками матери. Сколько раз страдал я от такого городского пренебрежения к моей деревенской робости. Да и застенчив я был тогда до болезненности. Как понравился мне этот нарядный мальчик, его театральный костюм, как хотелось подружиться с ним.

Разлука с матерью была первым в жизни тяжелым и жестоким испытанием. Смутно я чувствовал, что впервые круто ломается моя жизнь. Чуждый, шумный, недобрый, окружил меня новый мир. Выпавшим из гнезда птенцом чувствовал я себя в этом чужом городском мире.

Мать перекрестила меня, порывисто прижала к своей груди. И какими горькими слезами плакал я, прижимаясь к ее милым рукам, к ее праздничному платью, в котором приехала она в город. Видно, и ей нелегко было прощаться со мною...

С отъездом матери началась моя новая жизнь, непохожая на прежнюю деревенскую, лесную.

Училище с первых же дней напугало сухой казенщиной, суровым бездушием учителей, одетых в чиновничьи мундиры. Пугали недобрые и грубые клички, которыми именовали своих наставников ученики. Кто и когда выдумывал эти злые и меткие прозвища, от которых веяло бурсой, давними временами? Раз приложенная кличка оставалась за учителем навеки, переходя из поколения в поколение учеников. Учителя русского языка Насоновского все называли Скоморохом, учителя арифметики — Смыком, классных надзирателей — Козлом и Плюшкой, учителя алгебры — Бандурой. Кроме этих кличек, были клички и посолонее.

Несказанно изменился, как бы помолодел новый, приукрасившийся после великого пожара Смоленск! Вижу новые здания, изменившие лицо древнего Смоленска. Разросся, посвежел знакомый городской сад. Узнаю старую крепостную стену. Горестное чувство вызывают разрушения, причиненные злобной рукою.

Самая природа, казалось, изменилась здесь необыкновенно. Неузнаваемо изменились и самые люди. Я не видел памятных с детства лиц. Избыток энергии, бодрой жизненной силы наполнял новых, в большинстве молодых людей, чувствовался в движениях, во взглядах, в звуках смелых голосов. Даже само разорение, причиненное войною, подчеркивало буйную силу жизни. Всюду молодежь, молодежь, как зеленая поросль.

Из Смоленска я выезжал дневным поездом по знакомой железной дороге. Помнишь ли ты старые вокзалы? Каким козлиным голосом кричал у двери швейцар и как мы ему подражали: «Брест! Перррвый звонок!» Между столиками в буфете, раздувая фалды, бегали тогда татары-лакеи, одетые в смешные черные фраки, делавшие их похожими на забавных птиц.

На месте взорванного в годы войны вокзала построено новое, светлое здание. Его наполняет толпа пассажиров, так не похожая на тех пассажиров, которых мы некогда наблюдали. Попробуй внимательно приглядеться: в обычном русском лице как бы исчезла прежняя рыхлость, обозначились новые, как бы проведенные резцом черты. Особенно изменились глаза. В них тот же свет и прежняя русская голубизна, но как тверды, а подчас и жестки эти родные глаза, свет закаленной стали отражается в их холодном, решительном блеске.

Из окна вагона отходящего поезда я любуюсь знакомым и таким неузнаваемо изменившимся городом. По-прежнему на вершине горы, теперь ярко-зеленой, как бы покрытой зеленым бархатом, возвышается старинный собор. Хорошо обозначились холмы, овраги, некогда застроенные домами. Еще отчетливее видно раскинутое по холмам «ожерелье» — смоленская древняя крепостная стена со знакомыми башнями. Крепостные смоленские стены и валы помнят нашествия польских королей, сражения с наполеоновскими войсками; недавно бесчинствовал здесь враг, озлобленный неудачами под Москвою.

Со мною в вагоне ехал студент-дипломник педагогического института. Он был в кирзовых солдатских сапогах. На голове студента упрямо топорщились волосы, лицо было приятное, молодое. Он напоминал мне молодого упрямого петушка. Почти всю дорогу студент читал книжку. Это было описание археологических раскопок знаменитого Гнездовского городища. Отложив книжку, студент подходил иногда к окну, смотрел на проплывавшие поля и луга, накрытые легкою дымкой. Я потихоньку, с улыбкой наблюдал за ним. Студент ехал на летние каникулы в знакомые мне места. На меня он не обращал внимания. Наверное, его волновала близость встречи с родными местами. Потертый маленький чемоданчик студента был набит книгами и бельем.

Мне необыкновенно приятен был этот молодой и молчаливый спутник, трогательно напоминавший бойкого петушка. Упрямая сила жизни светилась в его глазах. «Нет, этот своего добьется, такие не избалованы», — думал я, его наблюдая.

За окном проплывали знакомые, родные места. Сколько раз ребенком и юношей ездил я этой, в те времена еще новой, недавно построенной дорогой. Названия станции подтверждали далекие воспоминания. Я представлял себя мальчиком, безусым юношей, возвращающимся из города в родную деревню. В вагоне обычно ехали наши смоленские мужики с пилами и топорами, в лыковых лаптях и пеньковых онучах. Они молчали или тихо переговаривались о своих делах.

В крайнем купе, на деревянной крашеной скамейке сидел, помню, маленький упрямый человек в тужурке с зелеными кантами. Я узнал в нем знакомого землемера, работавшего у хозяина моего отца. Два усатых жандарма с саблями его охраняли. Помню, я неосторожно подошел к землемеру, поздоровался за руку. Тотчас жандармы заинтересовались мною. И сколько, сколько пришлось пережить из-за этой случайной и неожиданной встречи...

Тысячу раз говорили мы с тобой о судьбе и назначении нашего народа, беседовали о личной нашей судьбе. Не многим приходилось быть свидетелями и участниками подобных свершений. В сущности, возраст наш нельзя измерять десятилетиями. Века промчались над нашими головами.

Ты заметил, с какой добродушной, родственной почтительностью относятся к нам молодые? В этой почтительности есть капля доброй усмешки: «Папаша, мол, многое видел».

Я смотрю на молодое, покрытое пушком лицо студента, на голубые твердые глаза его. Кем мог быть мой случайный спутник в прошлом? Пастухом помещичьего стада, «шестеркой» в московском трактире? И, уж конечно, не интересовали бы его археологические раскопки и прошлое предков-кривичей, населявших верховье Днепра и его притоков.

В холодную чистую лужицу, с краев покрытую ледком, на утренней заре, когда чуть показалось солнце, свистя крыльями, с кряканьем и кряхтеньем спустилась дикая утка и догонявший ее красавец селезень. Брызги поднялись от них, и было видно, как весело поплыли по розовой воде, как он нагнал ее, утопил в воду и как потом оба радостно и долго махали крыльями, окатывались водой, весело плавали, щелкотали клювами и кормились...

Накатилась синяя туча с грядой серых облаков и зашумела.

Прокатился по лесу вихрь, поднял до самого неба сухие листочки, опустил за околицей.

Упали первые тяжелые капли. Сверкнула молния.

И ударил гром...

Побежали по улице, опустив хвосты, куры.

Капля за каплей ударил проливень с градом. Скачет град по дороге — белый горох.

Вышел утром на крыльцо и ахнул: свет, тепло, одеваются березы! Так похоже на милую девичью улыбку. Лучший день, лучшее мгновение в русской природе. Именно — мгновение...

И на это смотрю уже как бы со стороны. А когда-то был праздник: так тянуло в далекий путь! Устал.