Было что-то старинное и в самих жителях этих дальних мест, в их неторопливом говоре, обычаях и привычках. Всякое утро, просыпаясь на рассвете, слышал я доносившиеся с озера знакомые звуки. Это стучал о борт долбленого челна мой новый приятель — старик рыбак, загонявший рыбу в расставленную сеть. Кто знает — быть может, такие же звуки раздавались над гладью туманного озера тысячу лет назад, такие же долбленые легкие челны были и у древних новгородских рыбаков?.. О давней старине напоминали названия рек и глухих лесных озер и озерок, возле которых водилось великое множество непуганой лесной и болотной дичи.

С Виталием Валентиновичем встречались мы почти ежедневно. Чудесны были летние дни и звездные ночи, росистые утренние рассветы. Мы много охотились в не тронутых наезжими городскими охотниками местах, ставили на озере сети, в тихие летние ночи вместе с нашими семьями ловили кружка́ми раков в речке Удине, грелись у ярко полыхавшего костра. Помню лесную и луговую тропинку, по которой мы ходили в гости друг к другу. Теплыми летними ночами возле этой тропинки светились в высокой траве зеленоватые огоньки бесчисленных светлячков. Отчетливо запомнился табор цыган, стоявший у брода на берегу реки, цыгане и веселые цыганки с букетами цветов в руках.

Для нас — охотников — особенно были дороги обширные охотничьи угодья. Мы хорошо знали лесные маленькие озерки со сказочными именами, вокруг которых водилась лесная, болотная и полевая дичь. Охота, отношение к природе, литературные темы и вкусы нас сближали.

Хорошо помню дни открытия летней охоты, которые мы отмечали как радостный праздник. С улыбкой смотрел я на торжественные сборы, которыми обычно сопровождался первый выход Бианки на охоту, на его любимых маленьких длинноухих собак-спаниелей. Сколько было хлопот и забот в эти торжественные и праздничные дни! На охоту мы выходили врозь. Бианки с семейством и своими собаками, я — один с моей Ринкой-Малинкой, знаменитой легавой собакой. На охоте мы где-нибудь встречались у края обширного болота, возле которого держались тетеревиные выводки. Дружески сидели у охотничьего костра, закусывали, иной раз немного выпивали, хвастались охотничьей добычей.

Нам хорошо были известны соседние деревеньки, жившие в них приветливые люди, относившиеся к нам с неизменной и гостеприимной русской добротою. Этим добрым деревенским людям мы были обязаны внимательной о нас заботой.

Тяжкий год войны застал нас в этих местах. В близком соседстве с семьей Бианки мы провели суровую, голодную и тревожную военную зиму.

Покойного друга моего, Александра Трифоновича Твардовского, впервые увидел я в начале двадцатых годов в городе Смоленске. В те годы Смоленск уже жил новой жизнью, но не утратил древней своей красоты. Такою же была древняя, построенная Борисом Годуновым кирпичная стена, крепостные высокие башни, которыми любовался я в юные годы моей жизни в Смоленске. В саду Бло́нье (старинное славянское название Блонье сохранилось с незапамятных времен) возвышался памятник композитору Глинке. Тут же, у городского сада Блонье, уцелело здание реального училища, в котором я некогда учился. Перестраивались окраины Смоленска, где стояли деревянные домики с садами и заборами, утыканными острыми гвоздями. Сохранилась широкая Моло́ховская площадь, на которой устраивались многолюдные ярмарки. В редакции смоленской газеты я увидел молодого Твардовского, имя которого было еще мало известно. Там же я познакомился с молодым, но уже известным поэтом Исаковским, выпустившим свою первую книжку «Провода в соломе», которую он любезно прислал мне в деревню.

Помню, как гуляли мы по Лопатинскому саду, поднимались на высокий, заросший зеленой травою бастион, любовались крепостными стенами, далеким Днепром, протекавшим среди зеленых полей. У Рославлевского шоссе, соединявшего родину Твардовского со Смоленском, возвышалось красивое здание музея княгини Тенишевой. В музее были собраны редкостные картины. Неподалеку стоял маленький домик, в котором я жил в годы моего ученья в Смоленске.

Настоящее доброе знакомство с Твардовским установилось лишь в начале пятидесятых годов, когда вышла моя книга «На теплой земле». Твардовский приезжал как-то в Ленинград, где я в то время жил. Он пригласил меня в гости к ленинградскому поэту Брауну, у которого собрались знакомые Твардовскому люди. Мы сидели за накрытым угощением большим столом. Твардовский много разговаривал со мною, хвалил мои рассказы. С этой давней ленинградской встречи завязалось наше близкое знакомство, перешедшее в дружбу.

Я переживал трудные времена. У нас погибли три дочери. Старшая умерла в Крыму шестнадцати лет от горловой чахотки, средняя — двадцати трех лет — утонула в озере на Карельском перешейке, где мы жили летом на даче. Младшая умерла в Гатчине в начале тридцатых годов. Старшую дочь мы похоронили в Крыму на старом ливадийском кладбище. Это были горькие и тяжкие утраты. От горечи этих утрат мы долго не могли оправиться.

После тяжелых событий, потрясших мою семью, летом мы приезжали в Калининскую область, где на берегу Волги у старого леса я построил себе маленький домик. Как-то в середине лета Твардовский приехал неожиданно ко мне в Карачарово — так называлась старинная усадьба и дом отдыха, неподалеку от которого был построен мой небольшой домик. Твардовскому полюбилось Карачарово, его природа, типичный русский пейзаж, сочетающий в себе лес, поля, луга и широкую Волгу. «Всю жизнь мечтал жить около воды», — не раз говорил и писал мне Александр Трифонович. Мы встречались с Твардовским и в Москве, нередко он приезжал ко мне в Карачарово. Случалось, целые ночи мы просиживали у горевшего камелька, вели душевные разговоры. В письмах Твардовского ко мне много раз поминается Карачарово:

«...Должен сказать, что дни, проведенные в Карачарове, оказали на меня благоприятное действие: давление норма! Я, кажется, застряну в Барвихе еще недели на две, т. к. я расписался здесь, возможно, что вижу берег моих «Далей». Таким образом, я уже вряд ли застану Вас в Карачарове в конце, скажем, февраля, а очень бы мне хотелось побывать у Вас и пожить денек-два личной жизнью. Но пишу я Вам в надежде, что Вы откликнетесь и скажете, что еще посидите там, — то-то бы приятно мне в предвкушении этой малой экскурсии. Отзовитесь, дорогой Иван Сергеевич, хоть парой строчек. Имеете ли в виду встречать раннюю весну в Карачарове? Право, хотел бы (и это реально) заглянуть туда к Вам...»

Встречи с Александром Трифоновичем укрепляли нашу дружбу. Он присылал мне книги для рецензий, понуждал работать:

«...Дорогой Иван Сергеевич! Поскребите у себя чего-нибудь для «Нового мира», для «Дневника писателя», например. Там — полная необязательность в смысле формы и содержания, «свободный полет»: мелькнула мысль, наблюдение, соображение — вот и занесено на бумагу, отделено черточкой от последующего. Наверное, у Вас есть хоть что-нибудь с зимы, не может быть, чтобы не было. А уж как я нуждаюсь сейчас в поддержке со стороны такого пера, как Ваше, об этом и говорить не приходится. Подумайте, дорогой и добрый друг, пожалуйста, прикиньте, — всякое даяние поистине благо...»

Я послал в «Новый мир» мои «Из записной книжки», и они были напечатаны в ближайшем номере.

Как-то я послал Твардовскому для журнала несколько страничек задуманной мною книги «Воспоминания». Конечно, это было очень немного, о чем мне и написал Александр Трифонович:

«Дорогой, милый Иван Сергеевич! Это — «Рассказы о детстве» — очень, очень хорошо, прочел с истинным удовольствием, но этого так мало, чтобы начать печатание. Это только экспозиция, как говорится, преддверие какого-то большого повествования. Я уверен, что оно будет, но начать только этим невозможно. Спасибо Вам за Ваше умное и такое доверительное письмо. Какой Вы настоящий и серьезный художник! Любящий Вас А. Твардовский».

Я высоко ценил поэтический дар Александра Трифоновича и как-то написал ему об этом. В ответ я получил следующее письмо Твардовского: