Уже незадолго до своей роковой болезни Твардовский вместе со своими друзьями приезжал ко мне в Карачарово. Мы долго разговаривали, шутили. Александр Трифонович читал свои последние стихи.
Кто знает — быть может, нас с Твардовским сближало наше происхождение, родная смоленская земля. Отец Твардовского, как известно, был кузнецом. За лихость в работе, за его смекалку крестьяне называли отца Александра Трифоновича «паном Твардовским». Так назывался в прошлые времена герой всюду продававшейся лубочной книжки «Пан Твардовский», продавший якобы свою душу черту. Имя легендарного пана Твардовского сохранилось и за нашим поэтом. Твардовский рассказывал мне о своем отце, о своем брате — большом и искусном умельце.
В наших беседах мы изливали наши души. Он рассказывал о трудностях, которые приходилось ему переживать в его литературной и редакторской деятельности. В давние годы, живя в Карачарове, мы бродили по лесу, разыскивая грибы, ловили в Волге рыбу, варили уху. Уже много времени прошло с тех давних пор. Я всегда вспоминаю Твардовского, драгоценную для меня нашу дружбу, вспоминаю его лицо, его руки, его глаза.
Весть о смерти Твардовского потрясла меня. Я долго не мог опомниться, оказавшись как бы один в пустоте. Я и теперь не могу верить, что Твардовский давно умер, что больше я его никогда не увижу. Он был для меня дорогим и любимым человеком. Наша близость доставляла мне великую радость, наполняла содержанием жизнь, которая без него опустела.
З. Ф. Сватош
Бывает так: долго живя вне близкой природы, я как бы перестаю чувствовать движение живой жизни. Все идет мимо, печальными вехами видятся тогда отравляющие нашу жизнь житейские огорчения и заботы. Не оттого ли всегда я желал путешествовать, и путешествие стало первой моей потребностью, как хлеб и вода. И пусть улыбаются мои друзья-домоседы, предпочитающие оставаться на курошести. Я, как бывало в юности, радуюсь новым встречам, людям и впечатлениям, ожидающим меня в дороге. Как Гоголь, готов я иногда воскликнуть: «Боже, как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!»
Всякий, кому посчастливилось путешествовать, хорошо знает, как в сроки путешествий глубоким содержанием наполняется каждый прожитый день, похожий на до краев наполненную чашу. Настоящего путешественника не пугают трудности и опасности, неизбежные в каждом далеком пути. Он терпеливо переносит обычные в путешествиях неудобства и невзгоды. Сладко спится у костра в лесу, на берегу реки, на палубе корабля, плывущего в открытое море. Жизнь приобретает цену и вес. Каждый час, каждая минута радует новизною. А сколько удивительных встреч, необычайных приключений ожидает путешественника в пути! Сколько завязывается новых дружб и добрых знакомств!
Судьба не раз сводила меня с настоящими, бывалыми путешественниками. Со многими из них меня связала тесная дружба. Все они были людьми, не похожими на скучных и унылых домоседов. Встречи с ними запомнились на всю мою жизнь.
В начале десятых годов в Петербурге я познакомился с замечательным человеком. Это был Зенон Францевич Сватош, бывалый путешественник, охотник-натуралист, еще молодой и чрезвычайно привлекательный человек. Он успел побывать в Восточной Африке с экспедицией князя Горчакова, охотился на тигров, львов и носорогов. По возвращении из Африки Сватош участвовал в полярной экспедиции Русанова на «Геркулесе». Как известно, экспедиция эта трагически и бесследно погибла. Сватош и геолог Самойлович, не поладив с легкомысленным начальником экспедиции, остались на Шпицбергене. Это спасло им жизнь. Остатки погибшей экспедиции Русанова были обнаружены значительно позднее первыми советскими полярниками, проникшими в малоисследованные тогда районы сурового Карского моря.
Я почти ежедневно встречался со Сватошем. Он жил в небольшой комнате на Ропшинской улице. У Сватоша часто собиралась студенческая молодежь, его хорошо знали писатели Куприн и Александр Грин. Стены маленькой мансардной комнаты Сватоша были увешаны вывезенными из Африки охотничьими трофеями, шкурами диковинных зверей, стрелами и луками африканских чернокожих охотников. На полках лежали черепа носорогов, чучела редкостных экзотических птиц, острые бивни, хвосты, высушенные ступни гиппопотамов, превращенные в удобные пепельницы. Я с жадностью слушал рассказы Сватоша об охоте в дебрях Центральной Африки, о приключениях на берегах озера Виктория-Нианца, о встречах с людьми.
Он рассказывал о носильщиках-неграх, торжественно чествовавших его после удачной охоты на льва, которого он застрелил ночью на приваде, о носорогах и бегемотах, о крокодилах, выползавших на береговой песок. Этих крокодилов Сватош убивал из охотничьего двуствольного ружья, заряженного крупной дробью. Сидя в вырытой на берегу яме, он целился в мягкое горло выползавшего из воды крокодила. После удачного выстрела крокодил оставался на месте. При стрельбе из винтовки даже тяжело раненный пулей крокодил обычно успевал нырнуть в воду, и потонувший труп его уносило течение реки.
В годы моего знакомства со Сватошем начались мои первые морские путешествия. Я поступил матросским учеником на пароход «Меркурий», принадлежавший Русскому обществу пароходства и торговли. От Василеостровской набережной, где меня провожали друзья, я уходил в первое дальнее плаванье.
Мы вышли в суровое Балтийское море, прошли Каттегат и Скагеррак, любовались столицей Датского королевства, в которой некогда жил любимый сказочник Андерсен. На Британских островах останавливались у маленького английского городка Бригсгем, гуляли по тихим чистейшим улицам этого старинного городка. Погрузив каменный уголь, уходили в Атлантический океан, поразивший меня своим неохватным простором. Пересекали бурный Бискайский залив, любовались гористыми испанскими берегами, через широкие ворота Гибралтара вошли в лазурное Средиземное море. Мы шли вдоль затуманенных берегов Африки, где наш путь ночью и днем то и дело пересекали косые высокие паруса африканских рыбаков, видели белый город Алжир. Стайки летучих перламутровых рыб взлетали из-под форштевня корабля и, скользя над волнами, падали в воду. Сказочными казались незнакомые берега, над которыми возникало марево миражей. Мы проходили вдоль итальянских, греческих берегов, среди островов Эгейского моря, носивших мифические древние имена. Чудесными казались морской тесный пролив, Мраморное море, Константинополь, залитый солнцем Босфор, Черное море...
По возвращении из плавания я вновь встретился со Сватошем в Петербурге. Он готовился в новую экспедицию — в Забайкалье, организовывать первый в России соболиный заповедник. В 1913 году, в канун первой мировой войны, мы провожали Сватоша в далекое Забайкалье. Война застала Сватоша в Сибири. Будучи австрийским подданным, он не мог скоро вернуться и оставался безвыездно в заповеднике до окончания гражданской войны. В двадцатых годах мы переписывались. Он писал мне о своей работе, о соболях, о природе Забайкалья. На одно из моих писем ответила жена Сватоша. Она писала о его смерти.
«Королева Ольга»
Весной и летом четырнадцатого года, в канун первой мировой войны, я плавал матросом на пароходе «Королева Ольга», совершавшем рейсы из Одессы в далекую Александрию. Я хорошо знал Одессу, удивительный город, не похожий ни на один из русских городов. Знал переполненный русскими и иностранными кораблями одесский порт, одесские кабачки и ночлежки, в которых ютились безработные моряки. В Одессе еще существовал описанный Куприным знаменитый кабачок «Гамбринус», но моряки собирались теперь в «Гроте», подвальном кабачке с лепными стенами, изображавшими настоящий грот. Пиво разносили девушки, одетые в тирольские костюмы.
В этом немецком кабачке играл на скрипке прославленный писателем Куприным Сашка. (В конце своего известного рассказа Куприн сочинил, что Сашке поломали руки и он не мог играть на скрипке.) Я познакомился с Сашкой, мы сиживали нередко за мраморным столиком, пили пиво. Сашка был небольшой человечек со сморщенным лбом и нависшими волосами. Все одесские пьяницы хорошо знали Сашку. Были в Одессе и другие портовые кабачки, в которых распевали модную тогда у моряков песню:
